Смысл этих слов я поняла по-настоящему лишь тогда, когда сама побывала на угольных копях в Аньюане в 1984 году. Я встретилась с участниками забастовки – восьмидесятилетними стариками. С волнением слушала их рассказы о жизни на шахтах в 20-е годы. О том, как они работали в низких забоях, передвигаясь ползком, таща за собой корзину с углем. Нагишом, с одним только полотенцем на голове. А когда выходили на поверхность, это же полотенце превращалось в набедренную повязку, им и обтирались после мытья. Но что это за мытье в водоемчике, где была не вода, а сплошная угольная жижа! Не было денег на мыло, и угольная пыль навеки въедалась в поры тела. Старики-шахтеры припомнили один эпизод, связанный с Ли Лисанем. Когда стало известно, что владельцы копей приняли требования забастовщиков, Ли Лисань вскочил на скамейку у входа в шахту (мне даже показали это место) и стал изо всей мочи трубить в трубу, радостно оповещая о победе. Как это похоже на Ли Мина с его подчас почти детской непосредственностью!

Молодой учитель, организовавший профсоюз и приведший забастовку к победе, запомнился аньюаньцам. Шахтеры даже сложили о нем песню, которая долго бытовала в народе.

Остался в памяти рассказ Ли Мина о шанхайском периоде его работы, когда он стал председателем Шанхайского совета профсоюзов, поднявшего волну массовых выступлений под антиимпериалистическими лозунгами. Движение «Тридцатого мая» вызвало отклик по всему Китаю и даже во многих странах мира. После этих событий Ли Мин перешел на нелегальное положение, так как был издан приказ, подписанный двумя министрами – военных и внутренних дел – о его аресте как опасного пропагандиста и руководителя всеобщей забастовки в Шанхае. Спасаясь от преследований, он был вынужден переодеваться, убегать от полиции по крышам. Мне это показалось прямо-таки авантюрным приключением, совсем как в кино. Такая смелость покоряла. А то, что за его голову была обещана крупная сумма, о чем оповещалось в расклеенных по всему городу афишах, поражало воображение. (Кстати, в «Огоньке» была напечатана фотография этих объявлений, где на английском языке пояснялось, что это «опасный большевик».) Но такова была участь многих профессиональных революционеров – опасность подстерегала их на каждом шагу. Эти рассказы создавали романтический ореол вокруг Ли Мина, и я проникалась к нему все большим уважением и симпатией. Аура этого человека меня окутывала и затягивала. Незаметно, само по себе зарождалось какое-то особое чувство, которое, вероятно, и называется любовью. Оно было взаимным, и в дальнейшем вся наша совместная, в общем-то нелегкая и подчас драматичная жизнь скрепляла, цементировала его.

Со свойственной ему прямотой и честностью говорил Ли Мин и о своей политической ошибке, которую допустил в 1930 году, когда фактически стал лидером партии: «Я верил, что революция должна вот-вот победить, надо только собрать все силы в кулак. Думал, что и у нас в Китае нужно подготавливать вооруженное восстание, как это делали большевики в Петрограде».

Своими зажигательными речами (оратор он был прекрасный) Ли Лисань заразил верой и энтузиазмом товарищей по партии. От имени ЦК были отданы приказы Красной армии, базировавшейся в труднодоступных районах, начать наступление на крупные города, а в Шанхае, Ухане, Нанкине и других городах организовывать всеобщие забастовки, летучие демонстрации, готовиться к вооруженным выступлениям. Эта авантюра очень скоро закончилась повсеместным провалом. На протяжении всей жизни Ли Лисань переживал за тот урон, который его необдуманные решения нанесли партии. Особенную боль у него вызывали воспоминания о товарищах, арестованных и расстрелянных гоминьдановцами, о бойцах, погибших при штурме городов. Поэтому он никогда не отрицал своей вины в пресловутой «лилисаневской линии». Уже в сентябре 1930 года, через три месяца после начала авантюрных действий, они были свернуты, и Ли Лисань признал свои ошибки перед лицом пленума ЦК.

Однако Коминтерну это показалось недостаточным. В докладах представителя Дальбюро, присылаемых из Шанхая, содержалась тревожная информация, говорившая о том, что ЦК КПК выходит из-под контроля. Особое раздражение в Москве вызвало поведение Ли Лисаня по отношению к Коминтерну. При обсуждении плана захвата города Уханя (Ханькоу) силами китайской Красной армии один из членов Политбюро Ли Вэйхань осторожно заметил:

– Хорошо бы сначала получить санкцию Коминтерна.

На что Ли Лисань бесшабашно заявил:

– Вот возьмем Ухань, а потом поговорим с Коминтерном!

Эти слова ему припомнили. В тезисах ИККИ «О военнополитическом положении в Китае на 22 декабря 1930 года» говорилось:

Приехав в Москву по вызову Коминтерна, Ли Лисань тут же был вызван «на ковер». На заседании ИККИ его обвинили в самых страшных грехах. Он был вынужден снова и снова каяться, выслушивать обвинения в «путчизме», «левом авантюризме», «антикоминтерновской линии», «полутроцкизме» (самое страшное!) и тому подобном.

Позже, уже на склоне лет, Ли Лисань с горечью говорил:

– Три месяца ошибок принесли мне тридцать лет самобичевания.

В пору жениховства не умалчивал Ли Мин и о своей личной жизни. К тому времени он был несколько раз женат и имел уже пятерых детей. Вкратце история его семейной жизни выглядит так.

В семнадцать лет его женили по воле отца, человека деспотичного, жившего по старым феодальным канонам. Нелюбимая жена родила ему сына, но и это не смогло удержать Ли Лунчжи возле семейного очага. Его беспокойная, бунтарская натура восставала против закоснелого феодального уклада в семье, и он покинул родной дом, чтобы познать другую, мятежную жизнь, окунуться в революционную борьбу. Ушел в армию, где служил штабным писарем и шифровальщиком. (У Ли Мина в отличие от меня была математическая жилка, которая не нашла себе постоянного применения, но помогала ему на досуге: он прекрасно играл в китайские облавные шашки-го, в Советском Союзе увлекся шахматами. А когда сидел за картами или мацзяном, то легко просчитывал, у кого какая карта на руках. Память у него была великолепная, и играм он отдавался с большим азартом!)

Военная жизнь Ли Лунчжи не привлекла. Китай в 10-е годы ХХ века погряз в бесконечных и бессмысленных войнах между милитаристами, и беды для страны только прибавлялись. Ли Лунчжи (Ли Мин) решил поискать выход за границей. Дорога привела его во Францию, где он работал на заводе Крезо в Лионе и из анархиста превратился в коммуниста под влиянием своего французского мастера-наставника. Когда я потом упрекала мужа, что он за два года пребывания в стране не выучил языка, он с некоторым смущением говорил:

– Так я же во Франции не язык учил, а занимался революционной деятельностью!

Вот эта самая деятельность привела к тому, что его депортировали вместе с сотней товарищей, которых он организовал на захват пустовавших казарм в Лионе, требуя, чтобы им дали возможность учиться во Франко-китайском университете, который собирались открыть в помещении этих казарм.

Французские жандармы посадили Ли Лунчжи на пароход, который из Марселя привез его в Шанхай. А там эту группу депортированных бунтарей встретили как героев. Генеральный секретарь только что созданной компартии, профессор Чэнь Дусю, сказал Ли Лунчжи: