В это самое время Ли Мин начал ухаживание по всем правилам, очевидно, с самыми серьезными намерениями. Приходя ко мне домой, приносил духи в красивой упаковке, шоколад «Золотой олень». Однако с моей стороны серьезных планов тогда не было, замуж выходить я не собиралась. Меня вполне устраивали дружеские отношения: мы виделись у наших общих знакомых, изредка ходили в театр. Но Ли Мин был человеком настойчивым: телефонные звонки раздавались в нашей коммунальной квартире и рано утром, и поздно вечером, вызывая недовольство соседей.

– Лиза, опять твой китаец звонит! Иди скорее, а то телефон оборвет, – ворчали на меня.

Устоять перед таким напором было невозможно – никакие отговорки не помогали. И мы стали встречаться чаще. Бывали больше в театрах: Ли Мину нравилось драматическое искусство, русская классика по духу была ему близка. Помню, когда мы смотрели «Вишневый сад» в МХАТе, я опасалась, что ему будет скучно: на мой взгляд, эта драма была так далека от жизни китайского общества! Оказалось, что нет. Ли Мин с неподдельным интересом досмотрел спектакль до конца. После спектакля я осторожно спросила, все ли ему понятно. Ли Мин сказал:

– Конечно! Ведь и у нас в Китае происходит нечто подобное.

Такой распад феодального уклада жизни, разорение родовых помещичьих гнезд, сказал он мне, происходил и в Китае. Может быть, Ли Мин при этом вспомнил и историю своей родовой усадьбы?

А вот поход на концерт оказался неудачным: очарованная симфонической музыкой, я не заметила, как мой спутник заснул в кресле. Выяснилось, что в широкий круг интересов Ли Мина музыка не входила, от природы он был напрочь лишен музыкального слуха. Единственная мелодия, которую он знал, была мелодия «Интернационала», да и ту он напевал так, что ее можно было опознать только по словам песни. Позднее в Пекине мы с мужем регулярно ходили вместе в театры, на балетные спектакли, выступления народных ансамблей и прочее, но на симфонические концерты он меня всегда отпускал одну.

Нелюбовь к музыке я еще вполне могла перенести. Но вот бытовые привычки!.. Ли Мин не умел подавать пальто, всегда первым проходил вперед, и это меня шокировало. И вот однажды я решила его проучить. Мы стояли на остановке. Подошел автобус, и Ли Мин, как всегда, полез вперед. А я взяла и осталась стоять на месте. Автобус тронулся. Сквозь стекло я видела недоуменное лицо Ли Мина и знаки, которые он мне подавал: мол, чего ты не села? Через несколько минут он, сойдя на ближайшей остановке, с повинной притрусил обратно. Я его простила, и больше такого не повторялось. И потом в Китае он всегда пропускал меня первой в двери, в машину, подавал пальто на удивление окружающим, не знавшим таких «заморских привычек».

Я с удовольствием отмечала, что обычно не слишком следивший за своим внешним видом Ли Мин стал уделять этому больше внимания. Как-то, помню, он пригласил меня в Большой театр. Встретились, как принято у москвичей, у одной из колонн портала. Было уже по-осеннему холодно, и Ли Мин был в своем сером пальто с поясом. Когда же он разделся в гардеробе, я увидела на нем вместо старенького темного костюма новый, серый в полоску. В этом хорошо сшитом костюме Ли Мин прекрасно смотрелся. «Ну прямо жениховский вид», – усмехнулась я про себя. Но, откровенно говоря, мне это импонировало.

Поворот в наших отношениях пришелся на ноябрьские праздники 1935 года, когда Ли Мин пригласил меня на торжественный ужин, который устраивался в складчину китайцами все в той же гостинице «Союзная». Тут мой поклонник предстал передо мною совсем иным. Он восседал во главе огромного стола, произносил тосты, которым вторили присутствующие. Впервые я услышала тогда слово «тунчжимэн» (товарищи), оно прозвучало для меня очень красиво, вызывая ассоциацию с английским “gentleman”. Застолье было веселым, шумным, и заводилой, «душой общества» оказался, к моему великому изумлению, Ли Мин. От его обычной сдержанности, которая отличала его в нашей смешанной компании, здесь, в своей среде, не осталось и следа – языкового барьера тут не существовало. Из русских было всего два – три человека, включая меня. Мне показалось, что участники пиршества – в основном сотрудники китайской секции «Издательского товарищества иностранных рабочих в СССР» – с нескрываемым интересом, но без излишней назойливости посматривали на меня, и я поняла, что это были «смотрины», приуроченные к праздничным дням. Впечатление китайских коллег, похоже, сложилось в мою пользу, а мое – в пользу Ли Мина.

Постепенно возрастал интерес к нему, пришедшему как бы из другого мира, наполненного революционной романтикой и составлявшего резкий контраст с моими однообразными буднями. Скучная обстановка коммунальной квартиры, убогое существование, мелочные разговоры на кухне – на фоне этой серости Ли Мин выглядел загадочно и привлекательно. Он умел широко смотреть на вещи – ограниченное обывательское мышление было ему чуждо, как и мелкие материальные интересы. Я чувствовала, что это человек, который готов пожертвовать всем во имя идеи, и это было то главное, что привлекало меня к нему. Он поднимал меня, выводил за рамки обыденной жизни.

В довольно скупых словах Ли Мин рассказывал мне о своей учебе во Франции, о революционной деятельности в Китае: об Аньюаньской забастовке шахтеров 1921 года и шанхайских событиях 30 мая 1925 года. Из рассказов об Аньюаньских угольных копях, где Ли Мин (под своим настоящим именем Ли Лунчжи) вел работу по подготовке забастовки вскоре после возвращения из Франции, мне запомнился один момент. В Аньюане [42] был создан клуб для рабочих и школа по ликвидации неграмотности, где Ли Мин преподавал. С чего же он начал обучение рабочих иероглифам? Со слова «жэнь» – человек. Очень простому по написанию иероглифу он придал глубокое значение. Рабочим, объяснял мне Ли Мин, надо было прежде всего внушить, что они люди и имеют право на человеческое существование, без этого на борьбу их было не поднять. Небывалая в истории Китая Аньюаньская забастовка прошла под лозунгом: «Прежде мы были быдлом, а теперь хотим стать людьми!»