Наши дружеские отношения были очень тесными. Но тем не менее многие детали биографии Любы Позднеевой стали мне известны уже после ее смерти. Выяснилось, что она родом из знаменитой семьи востоковедов Позднеевых и появилась на свет не в России, а в Иокогаме, в Японии, где в начале ХХ века работал ее отец Дмитрий Матвеевич. Так что любовь к Китаю у моей подруги была, можно сказать, в крови. Почему же она не рассказывала мне о своем выдающемся отце, профессоре ЛГУ? Видимо, потому что в те годы не принято было касаться своего происхождения, если оно было непролетарским. А в 40-е годы, когда мы с Любой особенно сблизились, о Д. М. Позднееве и вообще стало опасно говорить, ведь в октябре 1937 года он был арестован и тут же расстрелян.

С другой супружеской парой, жившей во Владивостоке, я познакомилась тогда же, но сблизилась по-настоящему уже в Москве. Ян Сун (по-русски его звали Коля Васильев) работал в Ленинской школе преподавателем какой-то общественной дисциплины – не то истории, не то политэкономии. А его жена Сальда Лейферова преподавала там же, в партшколе, английский язык. Затем Ян Суна отозвали в Москву для работы в Коминтерне, и Сальда тоже стала там работать переводчицей в английской секции. Этой семье суждено было сыграть в моей жизни решающую роль.

Еще в Хабаровске, в издательстве, меня снова поразило имя Ли Лисань.

Как-то раз на работе мне передали для корректуры политическую брошюрку, с обложки которой резануло глаза название: «Борьба с ленинизмом». Я, как бдительная комсомолка, бросилась к редактору. Оказалось, технический недосмотр – должно было стоять: «Борьба с лилисанизмом». Но что такое «лилисанизм»? Кто-то из китайских редакторов пояснил: «Это ошибочная левооппортунистическая линия, проводимая лидером КПК Ли Лисанем».

Ли Лисань – мне сразу вспомнился оратор на фотографии. Если он – лидер компартии и к тому же допустил крупную политическую ошибку, значит, это солидный человек в летах. И Ли Лисань тут же представился мне каким-то благообразным старцем с длинной седой бородой.

Некоторое время спустя опять прозвучало это имя (оно словно преследовало меня!). Я обедала в нашей издательской столовой, и вдруг один из китайцев, сидевший со мной за столом, толкнув меня локтем, шепнул:

– Погляди, вон там жена Ли Лисаня.

Я обернулась и увидела миловидную молодую женщину невысокого роста с аккуратно подстриженной челочкой, как это было модно среди китаянок.

– А чего она здесь, на Дальнем Востоке?

– Приехала в командировку.

Командировка, видимо, была краткосрочной – больше я эту женщину не видела. И, конечно, не предполагала, что через несколько лет стану ее преемницей.

Я уехала из Владивостока весной 1933 года. Обратно в Москву стремилась потому, что хотелось продолжить образование и поступить в вуз. К тому же я очень тосковала по дому. Но я не бросила на произвол судьбы свою работу, а дождалась замены и уехала только после того, как прибыл мой одноклассник по Школе книжно-газетного ученичества. Закадычная моя подруга Клава к тому времени уже вернулась в Москву, и я осталась совсем одна. А мне было тогда всего девятнадцать лет. Два года назад, когда я уезжала из Москвы, многие с неодобрением говорили моей маме: «И как это вы отпускаете дочку, такую молоденькую, одну в этакую даль? Мало ли что может там с ней случиться! Ведь жизни она не знает». Но мама скрепя сердце все же согласилась меня отпустить, и за это я ей должна быть благодарна: со мной ничего не случилось, зато я прошла хорошую жизненную школу.

По возвращении в Москву осенью 1933 года я устроилась на работу в ОНТИ (Объединение научно-технических издательств) техредом и одновременно поступила на вечернее отделение рабфака при Московском текстильном институте. Для многих юношей и девушек моего поколения путь к высшему образованию в те годы пролегал через рабфак.

Нелегко мне приходилось в ту пору. Ежедневно, отработав полные восемь часов и наскоро перекусив в столовой, я из центра на трамвае добиралась до рабфака. Сходила на конечной остановке у Первой Градской больницы. Занятия начинались где-то в половине восьмого вечера, а кончались после десяти. В вечерней темноте снова сажусь в трамвай. Он громыхает, дребезжит, везет меня на Старую Басманную. Пробегаю по слабо освещенному Бабушкину переулку, и вот наконец-то я дома в двенадцатом часу ночи. Особенно тяжело было зимой трястись в промерзшем насквозь вагоне трамвая, где иней серебрился на стенках и обледенелых окнах. А пальтишко на мне было тоненькое – что называется, на рыбьем меху. Мороз пробирал аж до самых костей. Даже по воскресеньям целиком свободных дней у меня почти не было, потому что приходилось выполнять рабфаковские задания. Обычно я этим занималась во время обеденного перерыва на работе, но не всегда удавалось все закончить. Так я тянула целых два года. Бросить работу я не могла – тогда не на что было бы жить. Я была, пожалуй, чуть ли не единственной в группе, кто продолжал работать. Остальные ребята уже только учились.

Но все же я как-то выкраивала время и для отдыха, для спортивных занятий. Записалась в конноспортивную школу, где мы овладевали навыками верховой езды в манеже на Поварской. А однажды даже выехали кавалькадой и горделиво процокали по улицам Москвы до самых Воробьевых гор. Покачиваясь в седле и чувствуя себя заправской наездницей, я с удовольствием отмечала устремленные на нас взгляды прохожих. Но, к сожалению, эти занятия вскоре оборвались. Как-то раз в манеже, когда мы учились брать препятствия, моя лошадь заартачилась и сбросила меня из седла. Нужно было взять глухой барьер в виде ящика под милым названием «гроб». То ли это название, то ли сам вид барьера вызвал у меня безотчетный страх, и лошадь, видимо, это почувствовала. Я упала на спину, ударилась затылком и получила сотрясение мозга. Многие годы после этого происшествия меня мучили сильнейшие головные боли и тошнота. Избавиться от этого недуга мне в Китае помогла иглотерапия.

Но несчастный случай меня не обескуражил. Я стала заниматься спортивной греблей. Возле Каменного моста, рядом с серой громадиной Дома правительства, находилась лодочная станция, где в летнюю пору мы занимались сначала на плоту, потом на клинкере. Мечтала ходить на скифе [36] , но до этого уровня не добралась.

А в «Доме на набережной» мне довелось побывать один раз уже после войны, когда я работала в Издательстве литературы на иностранных языках и зашла в гости к своей коллеге Вере Гопнер. Она жила со своей теткой Софьей Гопнер, старой большевичкой из той же когорты, что Стасова, Крупская, Землячка, проведшей много лет в эмиграции и прекрасно говорившей по-французски. Вымирающая к тому времени порода. Помнится, трех – четырехкомнатная квартира на двоих поразила меня своими размерами – ведь мы с мужем и семьей брата все тогда ютились в одной комнате.