— Эль меттлерштадский, да, деточка? Чёрный?

— Чёрный, князь. — Улька боялась разреветься, дрожала как осиновый лист, улыбалась через силу.

— Хорошо-хорошо, иди, отдыхай. Мамка, небось, тебя загоняла совсем, да?

— Ничего.

— Иди-иди.

Улада вышла из трапезной, не помня себя спустилась во двор, быстро схватила корзинку. Выйти из терема без разрешения мамки — за это можно поплатиться и напёрстком по макушке. Но, если идёшь на рынок, обычно никто не спрашивает. Куда, Улька? Куда теперь? Бабье лето вот-вот закончится, начнётся промозглая осень. А зимовать где? И когда он уже придёт? Что он там думает? Так просто его ждать?!

Зашвырнув корзинку в кусты, Улька бросилась к городским воротам.

***

До полуночи мамка-ключница с отцом стучали в дверь угольного сарая, просили выйти. Потом, отец решил вышибить тяжёлую дубовую дверь, и даже пошёл было за топором, но Улька пригрозила, что разлила масло и всё подожжёт. Пришлось сдаться. Дежурили по очереди: до вторых петухов — мамка, до третьих — отец. Улька не спала. В сарае нет ничего режущего, пришлось выкручиваться. К заре так устала, что забылась беспокойным сном. Петух разбудил, зараза. Не проснулась — очнулась. Огляделась, не помня себя, пригладила волосы, вспомнила.

— Открой, доченька, — папка, пытающийся блеять тонкоголосым козликом чуть не рассмешил. Еле-еле сдержалась, но ключница, скрипевшая своим голосом, словно воротом от ручной мельницы, разъярила не меньше Четвертака, заглядывающегося на её волосы.

Волосы! Ах, какие красивые, длинные волосы! Будут тебе волосы, гадёныш. Нет. Гадёныще.

— Не пойду за Четвертака! — уже по привычке крикнула. За ночь накричалась, охрипла.

— Не пойдёшь, не пойдёшь — милая, — успокаивал отец, — открой, доченька.

Не сдавайся, Улька.

— Пусть мамка скажет, что не пойду!

— Мамка скажет, обязательно скажет, милая, открой только дверь.

— Нет, пусть сначала скажет!

— Да куда ему, Улечка, — прокашлявшись, хрипнула ключница. — Он же на Милане женится!

— А чего ему меня сватала? Я всё слышала! И сейчас не пойду и через год тоже не пойду!

Долгое молчание заставило Ульку победно сжать кулаки. Задумались!

— Выходи, Улечка, я согласная.

— Отойдите, я открываю.

Грязная, испачканая углём, с победной улыбкой Улька вышла из сарая. Мамка сначала не поняла, а потом схватила себя за голову, упала на колени, доползла до девочки, начала перебирать её волосы и запричитала что есть силы:

— Ой, дурёха! Ой, что же ты наделала! Волосы, волосы спутала! Узелок к узелку, узелок к узелочку, узелок на узелке! Да дёгтем всё перемазала! Да что же это такое! Всё же резать! Под корешки, милая, как же это? Они же — твоё главное богатство!

Улька зло схватила себя за едва наметившиеся груди:

— Вот моё главное богатство! Отдадите Четвертаку — и их отрежу и пирогов ему напеку! Ясно?!

— Ой, дурочка-дурёха. Тебя теперь и золотарь не возьмёт! Что же делать-то, а, что же делать-то?

Улька не мешала ключнице перебирать спутанные волосы, пусть убедится: за ночь тонкие пряди так узелками перевязала да дёгтем вымазывала, что никто теперь не распутает!

Всё обрезали, подчистую. Четвертак как увидел, расхохотался в голос — вот так невеста, молью битая! Милана, даром что подруга, тоже смеялась, дурочкой называла. Как же — сам князь заглядывался, а она вишь какая! Не видать теперь Четвертака, как пить, не видать. А Улька вспоминала его взгляд и сомневалась — с интересом он смотрел, не с брезгливостью.

Словно на зайца хитрого, которого охотнику поймать — особая гордость и почёт великий.

Доннер

— Задумался?

Милана, легонько коснулась указательным пальчиком носа Мечислава. Захотелось мурлыкнуть в ответ.

— Мр-р.

Мечислав скинул с живота её ногу. Девушка и не подумала обидеться. Прижалась сильнее, горячим соском оставив отпечаток на левой груди князя.

— Ну, подумаешь, ждала? Десять лет ждала. Молодец. Хочешь второй женой её взять? Улька — красивая.

— Да как же её взять, ей годов — то?

— Четырнадцать! Её Четвертак для себя растил, сбежала. Говорила, тебя дождётся!

— Все знали, а Четвертак не знал?

— Почему, не знал. Знал да смеялся. Когда она со своими волосами такое сотворила, говорил, отрастут, там и посмотрим. А тут ты. Хитрюга, как специально подгадала.

— Тогда, почему — второй?

— Хитрая — не умная. Была бы поумнее, стала бы первой! — засмеялась Милана, прижавшись ещё сильнее.

Мечислав отстранился со смехом, игриво оттолкнул, взялся за валявшуюся на полу рубаху: