Однажды на Рождество под елкой появилась маленькая кукла-азиатка, специально заказанная для меня, хотя я, пожалуй, уже немного выросла из игр в куклы. В девять лет я как-то вечером включила телевизор и увидела Кристи Ямагучи – первую героиню моего детства, американку азиатского происхождения, которой восторгались и восхищались толпы людей. Я и думать не думала, что можно так обожать человека, похожего на меня. Я писала рассказы, десятки рассказов – о других людях, о других жизнях, которых жаждала. Я перестала накручивать пряди на пальцы. Наконец, перестала встречаться с психотерапевтом. Но никогда не могла забыть о том, как выдергивала волосы, никогда не могла перестать думать об этом без ощущения глубокого и ужасного стыда. Пусть я по-прежнему чувствую, что мне здесь не место, зато я могу не дать другим людям это увидеть, решила я. Единственным способом спастись от моей школы, от этого городка было вырасти и уехать – и мне нельзя было снова погрязать в печали или страхах, если я хотела бежать.

И я сбежала. К тому времени как я познакомилась с молодыми супругами, которые были совершенно не похожими на моих родителей и одновременно точно такими же, как они, я сбежала в колледж, выбрав самый дальний из возможных, и потратила годы на борьбу за то, чтобы найти для себя определения, не имевшие ничего общего с «кореянкой» или «приемной». Прежний «расово-дальтонический» взгляд на мое удочерение был той установкой, которую я только-только начинала подвергать сомнению в свои двадцать с небольшим. Теперь я была способна обличать расовую нетерпимость только тогда, когда она смотрела мне прямо в лицо, – и всегда это сопровождалось душным стыдливым румянцем, грохочущим сердцем и острым дискомфортом.

Непроизвольно всплыло воспоминание: день в четвертом или пятом классе, когда стайка белых девочек подобралась близко к моему насесту на турниках во дворе. Я ощутила такую надежду, когда увидела их улыбки! Может быть, они стали по-другому ко мне относиться? Одна из них, с особенным, пепельным цветом светлых волос, чьи черты лица были остренькими и не такими хорошенькими, как у других, придвинулась ко мне и, заговорщически понизив голос, сказала:

– У нас есть вопрос, Николь, и ты – единственная, кому мы можем его задать.

И хотя годы опыта подготовили меня к тому, чтобы ожидать ловушки, я все же на мгновение увлеклась, рассчитывая на дружелюбное слово или приглашение поиграть, – пока она не проговорила, уже громче:

– А у тебя влагалище тоже косое? Мне брат рассказывал, что у девчонок-азиаток они косые!

И я знала, что этот и другие подобные моменты моего детства были почти смехотворно безобидными по сравнению с тем, что приходилось терпеть другим цветным. В том ли я положении, чтобы объяснять все это полным надежды супругам? Чтобы предупреждать их, что даже если раса усыновленного ими ребенка не имеет значения для них, она будет иметь значение для других? Что этот вопрос будут поднимать в несчетном количестве ситуаций, которые у них нет ни малейшего шанса проконтролировать, такими способами и такими словами, которые, возможно, даже не достигнут их ушей? Прежде чем я успела принять решение, один из них задал мне вопрос, который я предвидела:

– Как вы думаете, следует ли нам решиться на усыновление?

Они уже изучили и оценили международные программы. Они обсудили свои любимые детские имена. В комнате до сих пор пахло вкусными блюдами, которые приготовила жена, и их комфортная квартира была гораздо более уютно-домашней, чем мое собственное крохотное жилье, до сих пор обставленное подержанной мебелью и оклеенное плакатами, которые я покупала в колледже. Эти люди были всего на четыре-пять лет старше меня, но они были взрослыми – ответственными, остепенившимися, трудоустроенными и не просто желавшими, но и готовыми стать родителями. Они оба росли в любящих, поддерживающих их семьях, готовых радостно встретить их детей – хоть рожденных, хоть усыновленных, хоть тех и других разом. Я не могла заставить себя сказать что-то такое, что заставило бы этих людей усомниться в правильности их планов или правоте семей, похожих на мою.

Мое сознание – или, может быть, мое свирепо лояльное сердце удочеренной – поднапряглось и переформулировало заданный мне вопрос. Думаю ли я, что они будут любить своего ребенка? Конечно. И они будут стараться изо всех сил. А что еще они могут сделать? Что еще мог бы сделать кто угодно?

– Безусловно, – услышала я слова, произнесенные моим собственным голосом. – Подумаешь, усыновление! Это просто один из способов войти в семью. Я знаю, что мне очень повезло, и вашему ребенку так же повезет.

Не то чтобы я думала, что дала неверный ответ – или, для начала, что верный и неверный ответы вообще существуют. Сегодня, когда мне задают вопросы, я часто говорю, что больше не оцениваю усыновление/удочерение – индивидуальное или как общую практику – в понятиях «правильно/неправильно». Я рекомендую людям подходить к нему с открытыми глазами, понимая, насколько это на самом деле сложно; я призываю усыновленных/удочеренных рассказывать свои истории, наши истории, и не позволять никому другому определять этот опыт за нас.

Но тогда мне все еще приходилось думать об усыновлении/удочерении как об абсолютном благе, о преимуществе для каждого принятого в семью ребенка, о неопровержимом доказательстве бескорыстной любви, потому что считать иначе казалось предательством по отношению к моим родителям и их любви ко мне. Я до сих пор помню, как приятно, как правильно было утешать этих супругов в тот момент. Мне не пришлось говорить им ничего из того, что было так стыдно вспоминать. Мне не пришлось обременять их знанием обо всех тех моментах, когда я никак не «вписывалась». Их будущий ребенок не был мной; их семья не была моей. Они просто хотели быть счастливыми – и почему бы им, собственно, этого не хотеть?