Каким бы странным ни казалось мне это заявление – каждый раз, – я всегда верила им.

Мать Лиз работала в клинике, и к одному из врачей обратилась коллега-педиатр, которая спросила, не знает ли он, случайно, кого-нибудь, кто может быть заинтересован в удочерении ребенка, новорожденной девочки. Лиз узнала об этом от матери, потом поехала домой и помолилась, прежде чем позвонить друзьям в Орегон. Она знала, что они хотят усыновить ребенка и только что завершили заочное обучение с помощью католической благотворительной программы усыновления. Врач сказал матери Лиз, что, если супруги наймут поверенного, вместо того чтобы действовать через агентство, процесс может пойти быстрее.

С помощью Лиз они нашли адвоката по семейному праву в Сиэтле, женщину по имени Кэти. Она согласилась представлять их – если они уверены, что хотят взять «корейского ребенка». Уверены? Честно говоря, трудное начало жизни малышки вызывало у них намного больше тревог, чем ее этническая принадлежность. Они только начали процесс подготовки к усыновлению и еще не составили список обстоятельств, которые могли бы оказаться для них неприемлемыми. Они никогда не зарабатывали много денег. Сумеют ли они должным образом заботиться о ребенке, который, возможно, никогда не сможет жить независимо? Что, если девочке понадобится круглосуточный уход?

Так что она «расстелила перед Богом стриженую шерсть» [1] . Это был не только акт веры, испытание того, чего она не могла понять и увидеть, но и опыт многих лет работы в больницах, где она насмотрелась на недоношенных детей в инкубаторах. Труднее всего было тем из них, которые неделями оставались на искусственной вентиляции легких. Она сказала Богу, что если жизнь в этом ребенке никогда не поддерживали с помощью такого аппарата, то она примет это как знак продолжать процедуру удочерения.

Они молились о наставлении. Они молились о том, чтобы исполнилась воля Божия. Они, конечно, знали, что могут дождаться другого ребенка, с лучшим состоянием здоровья, но реальной возможности, реальной малышке было намного труднее сказать «нет».

Через неделю Лиз дала им контакты больничного педиатра, который рассказал коротенькую историю ребенка. Девочка родилась примерно на десять недель раньше срока. Еще безволосая, только с намеком на будущие бровки. Она была любимицей медсестер и стабильно набирала вес, грамм за граммом. Предсказать, что готовит ей будущее, было невозможно. Но, как заверили Лиз, девочке ни разу не понадобилась искусственная вентиляция. Она родилась и задышала сама.

Это был тот знак, которого они ждали; знак, что они нужны. Им было суждено стать родителями этой маленькой девочки.

Кэти принимала участие в немногих усыновлениях/удочерениях: за всю свою адвокатскую карьеру она брала всего около десяти подобных случаев. Так случилось, что у нее возникла собственная мимолетная связь с биологическими родителями: она бывала в магазине, который им принадлежал. Через несколько лет во время случайной встречи в том же магазине мать малышки узнала Кэти и спросила, что стало с ее ребенком; если бы приемные родители знали, что это случится, они выбрали бы другого адвоката.

Теперь, когда на горизонте появился реальный ребенок, они хотели сделать все быстро. Они не стали задавать много вопросов о родителях своей будущей дочери, несмотря на то что Кэти была с ними знакома. Они не хотели встречаться с ними и знать их имена. Даже просто разговаривать об этих людях казалось им рискованным. Их будущая семья – та, которую они наконец смогли увидеть мысленным взором, – все еще оставалась чем-то ненамного большим, чем пожелание: чересчур хрупкая договоренность могла и хрустнуть, если слишком сильно нажать в любом месте.

Так что никакого продолжительного обсуждения социальной истории биологических родителей не случилось, как не случилось и никакой дискуссии о более открытом удочерении, которое было крайней редкостью в те времена. Безусловно, ребенку с любым цветом кожи и любой предысторией прежде всего нужна была стабильность. Они должны были установить собственные отношения с девочкой, свободные от внешнего вмешательства или страха перед юридическими спорами.

У биологических родителей не было собственного поверенного – наверное, они не могли себе его позволить, а может быть, считали ненужным. Кэти пару раз разговаривала с ними, в основном чтобы передать пожелания удочерителей и позаботиться о том, чтобы все документы были в порядке. Она полагала, что инициатором удочерения был биологический отец ребенка; мать, как ей казалось, была менее уверена в решении. Но оба родителя дали согласие, и оба родителя подписали бумаги… в любом случае не они были клиентами Кэти.

Все стороны договорились о закрытом удочерении, без обмена информацией и без каких-либо дальнейших контактов. «Стандарт», как впоследствии назвала его адвокат. Поскольку ни одна из сторон не выдвинула невообразимых требований, бумажная работа продвигалась с впечатляющей скоростью. Официально это считалось «удочерением ребенка с особыми потребностями», и никто не хотел заставлять беззащитного младенца проводить недели или месяцы под временной опекой посторонних людей. По закону передача в семью не могла считаться окончательной раньше, чем через полных шесть месяцев, но приемные родители смогли получить опеку после выписки ребенка из больницы.