Тот, кто был мной,в слезах проснется,насилу веки приподняв:как бы на свет со дна колодцаиз полусна вернется в явь…Напомнив, что в реальном миретревожно, судя по всему,почудится в пустой квартиревсхлип одиночества ему,как продолженье сна, в котором,невыносима и резка, его протяжным коридоромвела вселенская тоска,а вышел он – в такыре мертвом,где, одинокий, словно вздох,среди пустыни в прахе черством,чернея, рос чертополох.Пространство было безучастно.Он крикнул, – птицею с гнездаунесся крики только ясномерцала льдистая звезда… Тот, кто был мной,встает с постели,закуривает натощак,заботы грянувшей неделираскидывая так и сяк,на талисман глядит спросонок:на телевизоре, умыт,с цветком за ухомпоросенокрезиной розовой блестит. Год Кабана: листва летаетза окнами во всей красе,шумит, шуршит, не умолкаетВолоколамское шоссе;кончается тысячелетьестолетьем войн и скоростей,даря истории бессмертьестыда предательств и страстей,паденье и величье духа… Тот, кто был мной,включает газ,на кухне слушая вполслухапередовицы парафраз,из пиалы пьет чай вприглядку,хотя давно, само собой,варить научен яйца всмяткукомандировочной судьбой. Он одинок, – читай, в разводе,но, смех и грех, еще влюблен.Тип, исчезающий в природе,всего вернее – это он. И то сказать – смотри в начале —не тем же озабочен век,что просыпается в печалиотдельно взятый человек! Смысл повести – в густой интриге.Печалью не смутить в цветунас, прописавших в Красной книгечесть, благородство, доброту.Есть мир иной? Свежо преданье!Тот, кто был мной, – не свят и сам. На чем построить жизни зданье?Отмщенье мне – и аз воздам.Но всё же он не черный ёрник,хотя соблазн к тому велик, —интеллигентный бедный Йорик,мечтатель и читатель книг… Бывает ли здорова совесть? Интрига сыщется сама.Начала века, скажем, повестьнепредставима без письма.Тот, кто был мной, – смешной влюбленный.Он убежден – там, вдалеке,слова любви неразделеннойсвежи на гербовом листке. Любовь моя, не стало писем,способных дать душе понять,что время распускаться листьям,что время листьям опадать…Забыто древнее искусство,ленивы сердце и рука.Зависит искреннее чувствоот телефонного звонка… В какой командировке хмурой,в какой гостинице глухой,вздыхая тяжко над цезурой,тот, кто был мной, писал домой? Ведь было: струи Улалушкиподсказывают слог письма,но звездным голосом кукушкипрошита бархатная тьма,но птица вещая, святая,напоминает что ни ночь:в отрогах Горного Алтаяего сомненьям не помочь.Застыло ветра дуновенье.Не шелохнутся тополя.Сказав: остановись, мгновенье! —заснула древняя земля.Навеки в избранном порядкезастыли верхние сады,где ландыши цветут на грядкесредь ревеня и лебеды… Желты пушистые соцветья —так зреет корень золотой,и можно вспомнить междометьяв честь жизни мудрой и простой:с зарей вставать, ложиться в восемь,встречать усердьем вечера,семьей картошку рыть под осень,вдыхая острый дым костра,растить детей, не ведать срока,в какой расстаться суждено,и впрок из яблочного сока,готовить на зиму вино… Июнь Алтая. Звезды – прозой,кукушка – в избранных стихах…А корень нежно пахнет розой,весь исчезая в лопухах,как в белой полости конвертанавеки исчезает лист… Тот, кто был мной, не ждет ответа.Но перед совестью он чист. А все ж вернее – ждать бессонно,глядеть на горы сквозь окно, —истошный окрик телефонавпотьмах разбудит всё равно.Надежды и нежны, и кротки.Как одинокий лепесток,лег на столемеждугородкипронумерованный квиток. – Кому ты нужен?! – спросит голос.– Я всё равно к тебе вернусь…В мембране пальцем щелкнет Хронос,гудки забьются, словно пульс… Ночь, тишина, и небо звездно,и на горах черны леса,орать, кричать, аукать поздноза часовые пояса! Тот, кто был мной, в себе не волен.Забыв про вожделенный сон,он тяжкой ненавистью болен к тебе,безвинный Эдисон! Чужая каждой клеткой нерва,противна черту самому,какая взбалмошная стервасейчас ответила ему?!Бесовскою какою силойон в средства связи вознесен,тот гробик чувств, где голос милыйи раздражен, и возмущен?! Тот, кто был мной, не помнит горя.О прошлом вспомнив невзначай,настойку золотого корняпо капле подливает в чайи думает, былой завистник, —с каких явился береговжарка оранжевый трилистникв узоры волжских ичигов?[42] Быть может, на телеге гунна,сибирских царств месившей грязь,приехал он, в тайге бездумнок оси колесной прилепясь?Не потерялся ненарокомпрародины алтайской дар:остался Шамбалы намекомв узорных ичигах татар… Тот, кто был мной, еще историк,не разуверился, хотянад ним смеются все до колик:мол, совершенное дитя!Он, гордый прозвищем Шамана,по древнегуннскому путиот Пазырыкского курганамечтает к Булгару прийти… Татарин, просто и толковоживущий в матушке-Москве,он нанизать мечтает снованить бус, просыпанных в траве…Так, в поиске, несовременном,проверив худяковский миф,он сходство выискал в Блаженномс мечетью древней Кул Шариф,да, в Третьяковке – в злом обманеили в неведенье святом —икона «Взятие Казани»ему поведала о том! Храм – победителю наградаи знаменье его труда,и зашифрована осадав церквах Блаженного… Да-да,решали зодчие задачи!Чтоб царь не гневался на них,его казанские удачирасписаны по дням святых… А дальше – россыпь многоточий,и утверждать я не берусь,что сплавил гениальный зодчийв одно – Татарию и Русь,хотя еще в далеком векетрудами крепостных Емельвоздвигнут профиль Сююмбеки[43]над Боровицким въездом в Кремль! Тот, кто был мной, в своем вниманьек Истории – понять успелсвятое двух культур слиянье,которое Тукай воспел,что ж до «шаманства», – обретаяталант, неведомый уму,в глухих урочищах Алтаяон был причастен кой к чему… Не изгоняет он ни бесов,ни ревматизма из костей,не веря в платных экстрасенсови сатанистов всех мастей,но всё же, сенсорно убоги,о нем наслышаны, увы,все оккультистки, бабы-йогиатеистической Москвы… Тот, кто был мной, куря беспечнона кухне рядом с полкой книг,десятым чувством понял: нечтодолжно случиться через миг.Земля ли встретится с кометойили в окно влетит грифон, —вдруг, скреплен синей изолентой,очнулся красный телефон: – Хорезмов дома?– Да.– Хорезмов,ты нужен мне.– Мария, ты?Откуда вдруг?– Из зала БЭСМов.– Как гений чистой красоты…– Оставь свой треп, скажи толково:свободен вечером?– Всегда.– Мы можем встретиться в Кусково?– Так далеко?– А, ерунда!Ты что, забыл?– Нет, помню. Даже…– Так в семь у домика Петра!– Голландского?– Да-да!– Но как же…– Прощай, к машине мне пора!Сообразив, что нынче нужнообегать в спешке десять мест,тот, кто был мной, идет на службу:кто не работает – не ест.Скажи, оказия какая!Он в рыжий кожаный портфельбросает книгу про Тукаяиз биографий ЖЗЛ;боясь шумнуть, он втихомолку,надев из серой замши клифт,[44]дверь закрывает на защелку…Исправен в кои веки лифт.
1912
Ведут меня любовь, надежда, верапо Рыбнорядской через темноту.Деревья Николаевского сквераокутала печаль моя в цвету.Направо, – часть казанского позора, —где век назад еще шумел посад,Поганое и Черное озера,забыты думой городской, лежат.Восходит слева Малая Лецкая:по камешкам ручей бежит рекой…Казанцы за столетье до Тукаяпрозвали эту улицу Лядской. Искать Героя? По каким палатам?Не в клубе же приказчиков в сердцах!Тукай, хоть и родился демократом,особого был мненья о купцах!Там, в мире накладных на рожь и мыло,интеллигентность числится грехом.Герою суть мещанская постыла.Взойдем на университетский холм… Иду бок о бок с университетом;сед белоснежно, умудренно-стар,он благодатным просвещенья светомне балует евреев и татар.Его ансамбль разыгран как по нотам.Напротив, весь в гирлянде балюстрад,Ушковой дом с декоративным гротомпо Воскресенской раскатал фасад… Иду по главной улице Казани.Она погружена в осенний транс.Гляжу на зданья, вижу, как в тумане,из вещих звуков слышу только вальс… Храм Воскресенья – никакого вида.Зато вблизи, поставлен на гранит,бюст гения, соперника Евклида,здесь память о геометре хранит.Татарская столица отчего-то,как древний Рим, возникла на холмах.За Ксенинской гимназией болотоброженье может поселить в умах,но нет ума, и гимназистки кротки…Включился звук, рассеялся туман! Всё тот же вальс, и шумные пролетки,и смех в садах, и праздность горожан!Сегодня уж никак не воскресенье,так отчего же, с радостей каких,вершится безнадежное весельена улицах старинных городских?! Ах да, подкоп и взрыв кремлевской мины,Иван и Курбский, грозная заря!Казань справляет нынче именины.На улицах – второе октября. Казань-то именинница, а, братцы!За экипажем катит экипажтуда, где наподобие палаццоогнями блещет Городской Пассаж,где ресторан Французского отеля,дверьми сверкая, манит едоковоткушать устриц в предвкушенье хмеля… Я следую за цокотом подков… А впереди, обуреваем злостью,Мергасовский минуя особняк,идет Герой, стуча изящной тростью:крахмальная манишка, феска, фрак.Закручены усы, черны, как сажа,но бледностью отмечено лицо. Зайдем за ним в зеркальный зал Пассажа.Швейцар уже выходит на крыльцо… Теперь – не потерять его фигуры!Пассаж аляповат и бестолков.Сверкают золоченые амурына завитой лепнине потолков,а зал – битком: здесь офицеры, франты,биржевики и дамы: о ля-ля!С подносами бегут официанты,лавируя искусно и руля,и здесь не европейские задворки:всё чистотой блистает на столе.Не «ланинское», а «клико» в ведеркеморозится и – розы в хрустале! Туда ли я Героя ввел как брата?В стихах Тукая – прецедента нет.Татарин – это чадо шариата?Но наш Герой – почти интеллигент. Реального не презирая мира,Тукай творил, и, вечное любя,в гротескном описании трактирапревосходил он самого себя.Но всё ж в двадцатом веке видел генийтатар, вкусивших от заморских стран,поэтому Героя без сомненийввожу я в новомодный ресторан…– Камиль, салям алейкум! Где вы были?!– Друзья мои, алейкум ассалям!Я извиняюсь…– Друг любезный, ты ли?Дай полюбуюсь: хват!– Спасибо вам,довольно мне вина…– Где, малый, карта?Лицом, надеюсь, не ударишь в грязь?Мы – друга угощаем! Где цыплята,где стерлядь, где икра?!– Щас, вась-сиясь!– Ты опоздал, мой друг.– Хвала Аллаху,что я пришел!– Случилось что-нибудь?– Да я в участке натерпелся страху,арестом пригрозили…– В чем же суть?– А суть – в статье газетной.– Ясно дело.Но штрафом ты отделался?– Мой друг,когда была статья?– На той неделе,но всё же спохватились…– В Оренбургперебирайтесь! С вас, наверно, хватит,не связывайтесь с этими людьми!Закир-абзы всегда за вас заплатит,как платит за Фатиха Карими…– Дердменд?– О да!– Богач, поэт, издатель…– Он добрыми делами знаменит.Татарской публицистики создатель,неоднократно он спасал «Вакыт».Отделываясь баснословным штрафом,не позволял редакцию закрыть…– Похвально! Может, нынче телеграфоммне у Дердменда денег попросить?!– Камиль, не смейтесь…– Он – сторонник воли;он – приисков хозяин золотых?!– Философ, он не чужд гражданской боли,об этом возвещает честный стих!– Он – бай!– Бесспорно, наш поэт не беден,но был богат умеренно, пока…– Но для поэта запах денег вреден,о том твердят истории века!– Я говорю, он получил наследствоот брата, ведь Шакир сошел с ума,он капитал употребил как средствосвободным быть: тюрьма или сумапоэту не, должны грозить…– Какаявозвышенная мысль, я восхищен!А что сказать про нашего Тукая?– Он – гений и, наверно, обречен…– Здоров Закир Рамеев, вероятно…– Ну что вы ощетинились ежом?«Вакыт» ведь рассылается бесплатно,к тому ж двойным – подпольно – тиражом!– Я – друг Тукая!– А не собутыльник?!– Не ссорьтесь, господа, извольте есть.Мне это слово – словно подзатыльник!Не лучше ли дружить?– Почту за честь.– Так что Тукай?– Неизлечимо болен.В чахотке. Но безумно хочет жить!– Он груб в стихе.– А я судить не волентого, кем надо только дорожить!Больной и слабый, ритор и дидактик —наклеиваем ярлыки, спеша!Когда дойдет, как свет иных галактик,до нас, что он – великая душа!– Да, это подвиг: в грозном смертном страхееще – писать! Его стихи – как стон…– Я вместе с ним работал в «Эль-Ислахе»в труде своем величественен он!– Гордец! Как вы, ища народной дани,отверг он Оренбург, и вот – беда!– Татарский гений должен жить в Казани!– И – умереть?– Да, если надо, да!– Кто господин Камиль?– А что угодно?– Мне лично – так не нужно ничего.– Тогда ты можешь прочь идти свободно!– Меня просили передать письмо.– Кто?– Женщина.– О!– Сидя в фаэтоне,записку наказала передать…– У женщин ты, как видно, не в загоне,роману приключение под стать!– Не ёрничай, отстань, Аллаха ради!– Да уж читай!– Простите, эфенди!Записку – вязью на листе тетради —Камиль прочел веселья посреди. Не в робком вожделенье, а на деле,письму прилежно обучив детей,арабской каллиграфией владелитогда татары все с младых ногтей.От глупости невежду не спасалавитиеватость букв, верней всего:Татария читала и писала,не сознавая духа своего.Но всё ж ученье – свет! Таким побытомнарод во все исламские века,каким бы ни писал он алфавитом,всё ж ощущал могучесть языка.
1983
Есть память рук у пианиста:спустя года и тяжкий труд,он, зрелый муж, сыграет чистозабытый в юности этюд…Хорезмов, завершая в спринтехлопот необходимый круг,не заблудился в лабиринтевокзальной толчеи: на юглетел по Курскому без слова,как наделенный парой крыл,хотя дорогу до Кускова,он, думал, начисто забыл.Полет не возымел значенья:до встречи оставался час.Добрался он без приключеньядо электрички, только разбыл остановлен гражданиномв начале спешного пути:кавказский дед с цветным хурджином[45]спросил, как к Сталину пройти… Он в электричке до Кусковаустроился, достал очки…Орали песни Пожлаковаиз стройотряда бодрячки… Потом один во мгле вагонарассказывал, как бич босойкормил собачек Омолонаоленьей черной колбасой… Хорезмов углубился в книгу,о хрупкой грезя тишине…Путь пролетел подобно мигу:мелькнула Чухлинка в окне,и, очарованный, червонный,кусковский замаячил парк… Платформа с грубою вороной.Осенний возмущенный карк. Он озирался удивленнов округе счастья своего,помимо красной кроны клена,не узнавая ничего. Склеротик, но в пределах нормы,запамятовать он не мог,что в трех минутах от платформызвенел морозный теремок,где стала в зимние ненастья, —огонь в печи и тишина, —Мария, бледная от счастья,надежней, ближе, чем жена… Он верил – память обратима:всегда над низкою трубойструя сиреневого дыма буравитвоздух голубой… Однако улицы прогулок,колонок сильная вода,продмаг и Кетчерский проулокисчезли, ахнув в никуда! Теперь, очищен к славе вящей,в сиянье голубой водыпарк свой гербарий шелестящийпрещедро сыпал на пруды… Кленовый лист на нитях тиныгорит, как спасская звезда…Ценил орел Екатериныубранство своего гнезда,в котором крепостной Растреллимог, бытия поняв тщету,не бытовые видеть цели,а совершенства красоту…В просторном парке стало пусто,но ясен мысли мудрецапример искусства для искусства —ансамбль кусковского дворца. Белели статуи на воле.Белел в коллекциях дворца —бисквит[46] Шувалова,но возлеоранжерейного крыльца,чертополохом обмираяв тоске сбывающейся сна,стояла в сумраке сырая,колюче-черная сосна… Мираж, на истину похожий,и цепь каслинского литья… И ощутил Хорезмов кожейбоязнь вблизи небытия,когда почувствовал пространно,что воздух пристально суров,непреходяща, постояннаугроза войн и катастроф,что сквозь покров полиметальный,в далеком космосе незрим,глаз призрачный, зрачок хрустальныйследит со спутника за ним… Он, восходя по нити взгляда,увидел ясно пред собойпланету в ауре распадакроваво-черно-голубой,припомнив: …неба содроганье,и горний ангелов полет,и дольней лозы прозябанье,и гад морских подводный ход… Но тут же, словно окликаяпророка Пушкина, извневдруг зазвучал аруз[47] Тукая,его баит[48] о Судном дне!При чем здесь времени приметы,когда, томимы тишиной,душою чуяли поэтыгрядущий страх перед войной! …Согласно смертоносным рангам,в сети радаров и антенн,сося горючее по шлангамиз недр летающих цистерн,над океаном и над сушей,когда восход,когда закат,суля погибель жизни сущей,бомбардировщики летят…На крейсерах, подводных лодках,которым имя – легион,в нацеленных боеголовках —зародыши бесцельных войн!В каком нездешнем озаренье,в каких прозреньях колдовскихпоэта внутреннее зреньепровидело тех гад морских?! Хорезмов обостренным знаньемсознал, в пространстве растворясь,что между ними и сознаньемсовсем не косвенная связь,что смерть не обладает вкусом,что миг ухода в жирный дымон сам отщелкивает пульсом,как механизмом часовым… Закат алел на небе марко.Светлее стала голова.Неспешно мирный вечер парка,шурша, вступил в свои права.Прощальным светом и любовьюпролился воздух и, щедра,зашелестела под рукоюсосны шершавая кора…Подумал он, что нет пределатерпению. Важней всегосвое исправно делать дело —и всё, и больше ничего.Следить из капитанской рубкипочетно, если уследим,но из всемирной мясорубкиникто не выйдет невредим… …Хорезмов повернул направо:прямоугольна и верна,глубоководная канавамостком чугунным снабжена.В глуши кусковского пленэраонадагерротип Русихранит, как желчный лик Вольтера —фотобассейны Сан-Суси. Здесь прусский дух, здесь грустью пахнет! Вблизи дворцового дворастоит – иной, увидит – ахнет:строенье памяти Петра!..В чащобе лип вечерне-ржавойизяществом тревожит глазголландский домик двухэтажный,краснокирпичный (как лабаз;скорей, как церковь. Богомазыне знали на Руси вовек,что церкви превратит в лабазысвой, кровно-русский человек,что духа, разума калека, —отмщенье мне – и аз воздам! —в борьбе за идеалы векаторгующих загонит в храм!Хорезмов не судил былого,и права не имел судить.Зачем судачить бестолковои огороды городить,ведь если ты и горд, и молод,не руша храмов на крови,построй великолепный городи новым словом назови!). Сев на скамейку возле зданья,Хорезмов снова в книгу вник.Каприз Марии – опозданья.Он к опозданиям привык.На небесах чертили птицыстроение воздушных жил… Прочтя последние страницы,Хорезмов книгу отложили закурил и в зыбком светеувидел шпилей острия…Была страшней гражданской смертиложь прожитого бытия.В стране бетона и металла,реальных ценностей людских,он видел то, чего не сталона стильных стогнах городских… Висело бахромою летав кустах паучье макраме.Обложка книги про поэтаотсвечивала на скамье,где с обреченностью мессии,сосредоточен и сердит,не пасынок, но сын России,он с фотографии глядит. Сворачивая листья в трубкуна доме ветер, вездесущ,как фиолетовую юбку,вдруг завернул нависший плющ,взмахнул ветвями желтых ветел,неописуем и щемящ,и тотчас мой герой заметилМарии ярко-синий плащ. Как под прицелом кинокамер,вся в кадре – словно бы всерьез.По-прежнему под Роми Шнайдерукладка солнечных волос.Смешной берет на лоб надвинут,и плащ по моде расклешен,и независимо откинути бел с изнанки капюшон.Мария, Господи Исусе! – Хорезмов, ждешь? Прости, дела.В твоем ли я одета вкусе?Старалась…– Ты зачем звала?– Дай отдышаться хоть, всегда ты!Ведь есть же некий этикет!Ты что, не помнишь нашей даты?– Забавный на тебе берет.– Модель «Невинность»! Ну серьезно,забыл второе октября?– Я помню. Ехать было поздно,пришлось остаться у тебя.– Пришлось?!– Ну, привалило счастья,казалось, выше головы…– Да, принял рыцарски участьев судьбе соломенной вдовы!– Поступок юного дебила,но для меня была тогдаоткрытьем – ты.—…А не любила тебя,наверно, никогда,я поняла.– Не новость это.– Ты – умный.– Не пытаюсь скрыть.– А где провел ты нынче лето?– Зачем – звала?– Поговорить,в душевной обстановке. Надо,чтоб в сенсорный вошел ты раж,помог мне силой жеста, взгляда…– К чему весь этот антураж?Не знахарь я!– Что здесь такого?– Умеешь ты зажать в тиски.Но для чего мы здесь, в Кусково?– Не здесь ли были мы близки?Ты здесь вернее влезешь в душу,хотя, конечно, ты злодей!Я нахожу дорогу к мужу —пусть бывшему – через людей!Живу два года и не знаю,что ты, Хорезмов, «сенситив»!Не мог сказать? Не понимаю…– Ну, не настолько я ретив.– Ты видишь ауру?– Немного.Под настроенье.– В этом суть.Пока не ощутил ты Бога,поговорим о чем-нибудь… в пространстведушевного косноязычья и тени осеннейты – свет георгинаклинок лепестка на рассветезвездное лезвие детстваи сонзапевающий в чертополохе сознаньяв татарнике словавдали в между-речьеМариялуга в медунице кипреешиповнике дикомрадоновый ключ голубойв детстве прощаниес первым увядшим соцветьемМария за гранью стекла и Август сливается с месяцем Девыамебой возвратав нетленную цельность стекла и красное платье о свет георгинаи белое платьепрозрачное сердце Марияо сердце Мария в тебесквозь тебянебесный жасмин отцветаетно так горячо за стеклом Пройдемся лучше.– Я согласна.А что за книга?– ЖЗЛ.– Ту-кай? Не знаю.– И напрасно.– В образовании пробел.Вот расскажи о нем покамест:кем был, что делал… Где он жил,кого любил?– Не знаю, каюсь.Но женщин, впрочем, не любил.Одну лишь девушку биографс ним сопрягает…– Кто она?– Здесь больше праздных разговоров.Одна татарка, Зайтуна…Он смерть предчувствовал с рожденья,изгой и круглый сирота…– И всё ж, фригидность поведеньядовольно странная черта…– Он был поэтом. А поэтамвозможно жить вне смертных тел.Он был велик.– Как Пушкин?– Где там!..А впрочем, может быть, успел.Тебе не холодно?– Прохладно…Над сталью светлого прудаворона каркала надсадно,предвидя множество вредаот зимних дней, грядущих вскоре…Хорезмов и Мария с нимшли одиноко в разговоревокруг пруда.Тянулся дымгорящих листьев. Плыли утки.Качала ялики волна.– Смотри-ка, девять! Кончим шутки!Скажи мне, чем же ты больна?
1912
Простясь учтиво, как прилично гостю,покинув самолучший ресторан,Камиль, стуча по тротуару тростью,шел по Проломной к озеру Кабан. Под праздник солнце закатилось рано,коснулось в Мокрой слободе земли.На куполах Святого Иоаннакресты и полумесяцы цвели:здесь издавна – в порядке полубреда —соединяет неба пустотапророчество святого Мухаммедас известным всепрощением Христа. Здесь пастыри в миссионерском раже,не уставая словеса плести,стараются в церковном антуражес татарами единство обрести,хотя давно, без всякого насилья,без крестного ли знаменья – вездеобъединили с русскими усильятатары в конском каторжном труде! Тукай сквозь сволочь межплеменной розниединство разглядел еще тогда,когда вокруг уму чинила кознироссийских черносотенцев орда!Попов и мулл – хоть поменяй местами.Камиль, с Тукаем разумом дружа,взглянул на полумесяцы с крестами,обителью старинной небрежа… А ниже, близ Николо-Низской церкви,визжал уже заезженный трамвай,казанские сироты и калекитолпились рядом – Господи, подай!Гудел трактир Казанского подворья,где выдворяли пьяных со двора.Взлетел налево, на крутое взгорье,проулок Воскресенская Гора,но наш Герой свернул направо – к мраку. Стихала постепенно суета,поскольку пролегала по Булакутатарская оседлости черта. Центр города, давно и прочно русский,отрезан речкой от мечетей, бань…Ее воспел во время оно Курбский,когда с Иваном воевал Казань.От княжеских шатров они глядели,как мерно по воротам бил таран…Зачем, однако, в благородном делебыл нужен дипломатии обман?Мерцает в исторической пустыне,как зыбкий свет сквозь искаженье призм,былиной не отмеченный донынеКазани обреченный героизм… Иван, как в гору по крутым уступам,хозяин плахи, батогов, плетей,вошел в Казань по неостывшим трупам,казня безвинных женщин и детей.В отместку? Не звучит ли это лестью?Под стенами ходила рать на рать.Война всегда война, и кровной местьюлюбую можно мерзость оправдать!Зачем резня в Казани и коварствослужили князю? Тут – поди спроси!Казанью повенчался он на царство,великий государь всея Руси! Булак, стрелою в озеро вонзаясь,лежал полоской узенькой воды.За ним горели, трепеща и маясь,огни Новотатарской слободы,где образом фольклора одиозным,взмахнув крылами из последних сил,татарский лебедь, разоренный Грозным,гнездо в пустынном Заозерье свил… Моста тоскливо проскрипели доски.Камиль был озабочен, и весьма,и приставом, чьи шутки вечно плоски,и странным содержанием письма,прервавшего теченье разговора,о чем оно?Герой смущен и хмур.Он мимо мусульманского собораспешит к себе в гостиницу «Амур». Когда-то здесь за скромным дастарханом,который не чета иным пирам,сидел Тукай с Фатихом Амирханом.Тукай всю жизнь живет по номерам,меняя только вывески… Наверно,давно свой дом приобрести пора!Всегда живет он скудно или скверно,великий странник в поисках добра… Да, непонятно. Нет ли чьей интриги?Дивятся все, кому ни расскажи!Он регулярно выпускает книги,расходятся мгновенно тиражи;он мог бы жить и не делясь с друзьями,ведь на коротком творческом векууспел Тукай стихами и статьямипрославиться от Волги до Баку!Но нет, он слишком щедрая натура.Себе он много причинил вреда,и честная, друзья, литература,поэта не прокормит никогда! Сенной базар не гомонит ночами,поблизости Восточный клуб, вокзал…Взойдя к себе, Камиль пожал плечами:ну кто б, Аллах, еще вчера сказал,что рядом, вдалеке от ресторанов,на приозерной улочке Сафьян,живет с семьей купец Сафа Хасанов,из арских в прошлом вышедший крестьян! Они всегда прижимисты, такие:чтоб сэкономить гроши на свече,кожевенные держит мастерскиеСафа-бабай на улице Кунче.А набожен – уму непостижимо:дивятся люди в пятничные дни,как отрешенно шествует он мимос клюкой своей к мечети Марджани… Плевать бы, что душа его нелепа,но у Сафы-бабая есть семья.За ним бедуют, как в потемках склепа,две дочери – Марьям и Рамия.Начитаны они, что, в общем, редкость,но в доме Черный бай не держит книг.Один Коран, и тот пришедший в ветхость.Уверен склочный и пустой старик,что слезы их – вода, слова – полова,хотят учиться – прах, мечтают – пыль… В своей статье промолвил два-три словао женском равноправии Камиль.И фраза – из породы опечаток,и написалась вроде бы сама —штраф уплатил, и вызвали в участок,лишь не хватало этого письма!Однако слишком девочка рискова,самой писать, позора не боясь?!Камиль перечитал, вникая в слово,арабскую затейливую вязь… «…не знаю я, куда себя толкаю…Как от стыда еще не умерла!Хотела написать письмо Тукаю,но испугалась: плача, порвала…Прабабками нам этот плач завещан,всё неизменно, как ты ни реви!Тукай, наверно, презирает женщин,раз очень мало пишет о любви!Нет времени, хочу писать короче,да вам известен образ жизни наш!Я при огарке проводила ночи,читая Загиду, Гыйффат Туташ…Узнав об этом, на клочки с издевкойразорвала мою тетрадку мать,сказала: хочешь стать публичной девкой,«в ряды податься», в Турцию удрать!Избила, и сказать о том неловко,а слезы – божьей назвала росой.Осталась мне пеньковая веревка,а не найду – так обойдусь косой.Что делать мне? Стать чьей-нибудь невестой?Аллах велик, но это сущий ад:дрожмя дрожать за толстой занавеской,не зная – хром жених или горбат…Когда не стар – уже Аллаха милость,но сватают по карточкам у нас.Моя подруга голоса лишилась,в лицо увидев мужа в первый раз!Вы честный человек, мне рассказалаоб этом сваха, что сейчас была.Отец в мечети, и пустынна зала,бумага предо мной белым-бела…Я заперта! Сестра в отцовской воле.В старометодном я живу кругу,как белая береза в чистом поле,немного не по макушку в снегу…Вы по сугробам протоптали тропку,читала, каждой радуясь строке:отец принес газету на растопку,да невзначай забыл на сундуке…Родители домой вернутся скоро,я только мрак предвижу впереди.Вот почему я, не страшась позора,решилась написать вам, эфенди…Жива покуда волею Аллаха,пишу, покамест не стряслась беда:письмо вам передать хотела сваха,она ко мне приходит иногда.Что делать мне? Куда бежать отсюда?Сгораю от стыда и страха я!Я жду от вас, как от пророка, чуда!Хасанова писала Рамия».Зажмурясь, он сказал:Нашла пророка!В отечестве своем пророка нет.Но человека не спасти с наскока.Похоже, нужен дружеский совет,позвать Сагита к разговору впору… Не раздеваясь даже, он как естьпо долгому пустому коридорупрошел и постучался в номер шесть… …Сагит, как некий хан или вельможа,в достойное был дело погружен:на канапе с ногами полулежа,на красной мандолине тренькал он,подергивая струны осторожно,всё «Тафтиляу»[49] старался подобрать,а на полу лежала безнадежнораскрытая для записей тетрадь… – Явился, вольнодумный ты писака!А я никак не кончу свой рассказ…– Как у тебя накурено, однако.– Да как всегда.– Оставь, приятель, саз!Ты доломал его, терзая струны,а вдохновенья не было и нет!– Камиль, ты часом не попал в меджнуны?Ты злишься, как отвергнутый, мой свет!– Прочти-ка это.– Ты – в любовном раже!Письмо Лейлы?– Когда б! Записку яздесь получил на ужине в Пассаже.А всё она, проклятая статья!Штраф непустяшный, и, благое небо,как жить на свете, не свихнув с ума!Сагит глазами справа и налевопрошел по строкам странного письма,вернул его Камилю, громко хмыкнув,взял мандолину…– Только и всего?Пора бы, к миру Божьему привыкнув,умнее быть!– Что ж делать?– Ничего.Не наше дело – тешить истеричек,не то папаши выпустят кишки.Она из тех, кто день-деньской на птичекглядит, чтобы тишком писать стишки.Как там она сказала про березу?Слезу пускает, женские дела…Пускай секут как сидорову козу,чтоб замужем строптива не была!– Увидеться бы, хоть из уваженья…– Чтоб осмотреть, как у лошадки, стать?– Но всё ж, незаурядное движенье —мужчине! незнакомому!.. писать!..– Факт истерии или сумасбродства.– Но ведь она надеется на честь.– Ты, что, сюда пришел – из благородства?Из благородства дал письмо прочесть?!Приди оно по адресу Тукая,он слова не сказал бы никому!Уверен будь, что мы – два шалопая.Но ведь живем, наперекор всему!– Я – шалопай?– Ты счел за оскорбленье?Но резать правду ты учил в глаза!– Ты лжешь!– Ты вызываешь умиленье.– Я не прощу!– Подумаешь, гроза!Смешное поколенье! Дети праха,которым не грозит никак сума,уверены, что даже у Аллахане занимать им сердца и ума!Эклектика души – порок, мой светик,виновны мы в ничтожестве своем…– Ты мерзкий циник!– Нет, я только скептик,но мы прекрасно выглядим вдвоем. Подергивая струны непрестанно,житейскими познаниями горд,Сагит, для самого себя нежданно,вдруг благозвучный подобрал аккорд…Камиль был раздражен беседой жаркой,которую затеял старый друг,но – силой неожиданной и яркойв смятенном сердце отозвался звук! Он вспомнил детство:запах дымки росной,поблескивают косы при луне,косцы поют порою сенокоснойстаринные напевы в тишине… Вот – «Тафтиляу», мотив любви печальный,хранящий свято долгие векапроникнутую скорбью изначальноймелодию родного языка…
Утраченная надежда (Тафтиляу)[50]
Краски яркие поблекли, мир я вижу без прикрас:вот и жизни середина – вот и юность пронеслась. Подниму ли взор на небо – среди звезд в тиши ночнойвместо месяца сияет полная луна сейчас. Прикоснусь пером к бумаге – только зря взметнусь душой,искрами безумной страсти стих не брызнет в этот раз. Саз мой чудный, что же рано смолк священный голос твой?Разлучаемся в печали, ты – разбился, я – угас… Улетел из клетки мира птицей дух плененный мой.Вместе с радостью и горе сотворил Господь для нас. Не дадут душе приюта рощи родины больной;все деревья облетели, до земли главой клонясь… Озарившая улыбкой мой начальный путь земной,мне отрадой ты не стала, скоро с миром разлучась. Умерев в рыданьях, мама, не осталась ты со мной,в мир чужого всем ребенка приведя в недобрый час. Ты одна и утешала – ласки я не знал другой;страж любви меня жестоко отовсюду гнал, сердясь, И на твой могильный камень, что теплей души любой,Боль моя слезой горчайшей и сладчайшей пролилась. О нет, недаром шире год от годаТукай слывет певцом своей земли:слова его на музыку народапронзительною истиной легли! Тукай татарам Богом был обещан,но как суровы милые края!Тукай, наверно, презирает женщин —в слезах предполагала Рамия…Что, Боже мой, ответить ей на это?Сумел бы ей Камиль растолковать,что, как ни пламенеет плоть поэта,он среди женщин ищет только Мать.Да время ль говорить с ней о поэте?Вдолбить бы, что на жизненном путибожественнее женщины на свете,как ни ищи, созданья не найти!Пока искал приятель папиросы,заброшенные им же за кровать,Камиль успел серьезные вопросы,хоть мысленно, с девицей разобрать.Однако, не насытясь разговором,Сагит решил продолжить давний спор.На друга поглядев ехидным взором,он, закурив, продолжил разговор: – Ты убежден, святая ты невинность,что никому не делал в жизни зла?– Конечно, нет!– Но зло – необходимость,ведь без него бы пресной жизнь была.– Откуда вдруг уверенность такая?– От жизни. Вот скажи, я не пойму,ты проводил всё время у Тукая,а нынче что-то не частишь к нему.Он болен скоротечною чахоткой,прошла его веселая пора.А некогда – счастливою находкойвам в номерах казались вечера!Не вы ль с горячей жеребячьей кровью,крича, стихи читали до зари?Вредили дымом слабому здоровью,вредили водкой, сплетнями…– Не ври!– Не вру, ты знаешь сам. Не вы ль полночнооткатывались к «тетенькам» в ряды?Вы были, милый, сволочью и, точно,беднягу довели вы до беды.– Не смей!– Вы жили, дух его калеча.Он по болезни «лавочку закрыл».Ходили вы к нему от делать неча…– Его любил я!– Ты его убил.– Да будь ты проклят!– Счастлив был доверью…Сагит продолжил музыки подбор.Камиль, взбешенный, громко хлопнул дверьюи выскочил в протяжный коридор.Не дай нам боже ближних слишком умных,мир искажают, душу возмутив…Меланхолично тренькая на струнах,Сагит, фальшивя, напевал мотив.Камиль махнул рукой: беда какая!И утро мудреней, и спать пора.Он, впрочем, раздеваясь и зевая,решился на Сафьян сходить с утра.Осталась рядом нераскрытой книга,а за окном —хо-хо, душа горит! —орал какой-то пьяный забулдыга,как видно, Порт-Артура инвалид…
1983
Мария хмурилась с досады. – Так не поможешь?– Не проси. Погас у парковой оградыуютный огонек такси.Свисая с зеркала, мартышкапошла качаться взад-вперед.Шофер, совсем еще мальчишка,растягивал в улыбке рот.Подмигивая обезьянке,катиться нравилось юнцувлет по Владимирке, Таганке,влет по Садовому кольцу… – Ты б успокоилась, соври я,что есть лекарство от любви?Не майся дурью, ну, Мария…– Хорезмов, душу не трави!– Мария – в страсти, правый Боже,возможно ли, такая блажь!Тебя в Беляево?– Попозже,побудь еще со мной, уважь… Хорезмов ехал, вспоминаявесны давнишней маету:неслыханную зелень мая,Марию с васильком во рту,цветущий золотистый дождикконьково-деревлевских лип… – Здесь на Ордынке есть художник.Занятный, между нами, тип.Заедем ненадолго?– Где мы?– У Павелецкого.– Давай.Так что же он, звезда богемы?– Быть может, бог.– Не заливай. Шофер, Мария подсказала,провез проулками хитроот Павелецкого вокзалак Новокузнецкому метро,где, тотчас оценив клиента,пятерку взял и был таков…Довлел могучий храм Климентанад сороками сороков,хотя от звонницы российскойстоять остались средь зыбейГригорий Неокесарийскийда пара угловых церквей… Татарку, Толмачи, Ордынкусейчас Хорезмов вспоминал.Он прежде здесь тянул волынку —в Казачьем комнату снимал.Он здесь испытывал виденья —печально бликами лучась,купцов-ордынцев привиденьяк нему являлись в поздний час.Он верил в них душой и сердцем,хотя той давнею поройХорезмов не был экстрасенсом,считая призраки игройвоображенья и печали…Не помышляя о куске,они тепло его встречали,когда он приходил в тоске.Вмиг различая их обличья,в то время стал причастен онк истокам славы и величьяушедших в прошлое времен.Тогда, в тоске поднаторелый,сомненья напрочь отстраня,он осознал душою зрелой,что всё живущее – родня,что Дух един и нет причины,деля на части Землю-мать,надев державные личины,друг против друга восставать…Всеобщей истины предвестьесквозь будни брезжило едва,но не пришло еще известье.Не сразу строилась Москва! Кругля свои бока крутыесреди голландских желтых лип,церквушка Марфы и Мариинапоминала белый гриб,а рядом с церковкою кроткой,горя, наверно, день-деньской,светилось ярко под решеткойокно подвальной мастерской… Ей-богу, сонное предместье!Песок, булыжники, трава…Застыла в странном равновесьесирени темная листва.Колючие вздымает звездыв углу двора чертополох,над окнами – кружные своды,меж кирпичами – влажный мох. – Смотри, цветет еще татарник… Хорезмов в тесной темнотенаткнулся на пустой подрамник,спустился…Чайник на плите,холсты и резкий запах лака,оплывшая бутыль-свеча…Недружелюбная собаканавстречу кинулась, ворча… – А, чтоб тебя! Кого там чертиеще несут? Полпот, ко мне!– Опять бардак страшнее смерти.– Вы, богоматерь, не одне?Кто с вами, пресвятая дева?– Приятель.– Где ж вино и хлеб?Какая песня без припева!– Хорезмов, познакомься: Глеб. – Хорезмов.– Глеб. Вдыхайте прану[51]в моем хлеву, а я, сейчас,неукоснительно достануприкосновенный свой запас.– Не ёрничай!– А, чушь собачья!Полпот, не так ли? Самоваруже кипит, хоть не богач я…– Вы, Глеб, художник?– Да, маляр.Не прикупил я к водке пива,но всё же здесь – не ресторан… Мария, странно молчалива,прошла и села на диван.Обитый кожей синеватой,он келью, стоя у стены,равнял с казенною палатойвремен разрухи и войны.Глеб в кожаной потертой курткедвиженьем жилистой рукисгреб со столешницы окурки,шрифт, кисти, шпатель, пузырьки.Не расставаясь с папиросой,он независимо свистал…Высокий, русый, горбоносый… Герой очки свои достали оглядел вокруг картины,что колером смущали взор:Зеленый луг. Среди скотиныстоит во фраке дирижер. Дворец какой-то. Подпись «Виндзор».Среди бананов и лиан,угрюмо глядя в телевизор,сидит косматый обезьян. Пошли затем автопортреты:художник с псом-поводырем,художник в саване близ Леты,художник в желтом, с фонарем,в пустыне. Подпись «Малярия».Художник в черном, на траве,и – обнаженная Марияв густой и мертвой синеве! Ни с неба гром, ни ревность дажене потрясли б его сильней!Она уже казалась гаже,железной жабы холодней…Душою навсегда упрочасьв тисках безвыходной тоски,содрал рукою нервной тотчасон с переносицы очки, —теперь в расплывчатом туманемерцало желтое пятно.Нутром он жить привык в обмане:что ложь, что правда – всё одно. Быть может, не достала скверналишь Эверестовых гольцов…Мария – женщина, всё верно!Не мальчик же, в конце концов!Но лжи желая как награды,в шуршанье собственной душион уходить привык от правды,как вепрь в сухие камыши… Глеб звякнул о бутылку кружкой. – Придвинься ближе, божья мать!Я кружку с верною подружкой,как Пушкин, склонен рифмовать!К столу, эй, Самаркандов! Что же,вы разве трезвый азиат?– Хорезмов он.– Красиво тоже,но, впрочем, я не виноват.С тех пор как угодил в студенты,во все бредовые годаориентальные моментыменя преследовали, да… – Резных орнаментов секреты?– Волосяной мосточек в рай!– А что ж не пишешь минареты?– Ты, богоматерь, не встревай!– Я знаю почему.– Как мило!– Ты минаретам не под стать.Твоя, прости, мужская силане позволяет их писать!– Болезнь столетья. Я, как все мы,покорен веку моему.Давай уйдем от этой темы!– Хорезмов, да ответь ему! тишина узнаванье себяраздвоюсьв зеркале осени где вперехлест отраженьяты и не тыправда одна не приходитрисунок листвы или память тревожитвремени нетесть доверье и память пространствагде жил мгновение с лишком томуот былого себя ухожу и к себе возвращаюсьдо шепота слово возвысив – Беседуете вы без толка.О чем, никак я не пойму.– Он, видишь ли…– Умолкни, телка,иначе сам тебя уйму!– Зачем так грубо?– Вам не любо?– Оставь, Хорезмов, он пошляк!– Таков как есмь. Собака, тубо!Я не встречал таких миляг…Скажите мне, кто ваши предки?– Татары. Булгары…– Кошмар!Здесь посетители нередки,но гость незваный – из татар!Хотя – Ордынка!– Глеб, не надо!– Да, боже ж мой, всё тлен и пыль!Попалась книга мне недавнопро булгарский «звериный стиль».Одна ученая особав серьезе объявляет всем,что ярость, кровожадность, злоба,мол, не присутствуют совсемв сюжетах украшений, пряжек,замков узорных…– Это так.Доказано.– Так вас, бедняжек,мог угнетать любой босяк?!А газават! А – ногу в стремяи вскачь айда по городам?!– Звериный стиль – иное время.Язычество.– Гроша не дам!– Я знанья черпаю в пратюрках,а выводы, – что ж, волен всяк…– Да толку в них, как в тех окурках!Атилла – милый был добряк!– Нет, мы не поняли друг друга.– Да вы секите, мир жесток,и вам не вырваться из круга,в котором Запад и Востокнесовместимы!– Это – фраза!Несовместимы Север, Юг…Подведена под небыль база.– Да кто вы есть?!– Татарин, тюрк.А вы, художник, кто вы сами?– Из обращенья я изъят.Но, со славянскими усами,возможно, сам я азиат…Ведь говорят, мы все татары,по виду наших образин.Разводят тары-растабары,что, мол, Державин, Карамзин…Из нации творит кумира,алмазный видя в ней кристалл,лишь тот, кто гражданином мира,подобно мне, еще не стал.Но я-то – вольный сын эфира!Мария, выпей!– Не хочу.– Мария, выпей хоть кефира!Затеплить, может быть, свечу?Ценю я вкусов постоянство.– Глеб, только чуши не неси!– Указ о вольности гражданстваеще не вышел на Руси! Allons, enfants de la patrie,[52]стреляя в люстры на бегу!– Он пьян.– Зачем ты здесь, Мария?– Пойдем отсюда.– Не могу.– Тогда – прощай!И на ступенипри восхождении крутом,до крови разодрав колени,Хорезмов грохнулся, потомна ощупь подобрался к дверии вышел в ночь и в никуда,где в чувстве траурной потеримерцала льдистая звезда… Уже в сознанье ощущаязабытую за годы боль,себя в былое возвращая,вышагивал Хорезмов вдольВодоотводного канала, как вдруг:– Ну погоди, постой! —Мария, вся в слезах, бежалаза ним по улице пустой…
1912
Напомнив дни Алмушей, Утямышей,с угла Евангелической на треть,зазеленев четырехскатной крышей,явилась взору старая мечеть.Не обликом барочного фасонанапомнила она былые дни,а тем, что здесь муллой во время онослужил историк Булгар – Марджани.Он был в священном деле просвещеньяв ряду с самим Каюмом Насыри! Камиль подумал: «Попросить прощеньяу Бога впору; что ни говори,а всё ж на стенах Булгар обреченныхстепной Пулат-Тимур, хитро жесток,повесил сразу тридцать шесть ученых!Не это ли невежества исток?Не это ль замедление движенья?Где булгарские наши мудрецы?Где наши вековые достиженья?Где наши фолианты и дворцы?Обречены мы на бездумье птичье!Как времени коня не понукай,утраченного не вернуть величья!Об этом сокрушается Тукай. Пребудет ностальгия вечной темой.Один, как факел булгарской землив десятом веке проблистал поэмойпогибший в рабстве гордый Кул Гали! Теперь, кляня себя за опозданье,поэта вдохновенным ремесломТукай, спеша, отстраивает зданье,веками обреченное на слом!Он возродил избытый дух народа,что мыкался столетьями в беде.Его взыскала щедрая природаупорством в титаническом труде!Но сколько здесь возни и канители! …О, жаркий серп в сиянье бирюзы!Снаружи и михраб, и капителизавиты вязью булгарской лозы,а возле, мечен Божьим наказаньем,перекося в кривой улыбке рот,роняя слюни, встал за подаяньемнесчастный полудурок у ворот… Чтоб предприятье остеречь от краха,Камиль сказал, не глядя на него:«Нет Бога, кроме сущего Аллаха,святитель Мухаммед – пророк Его!»И сам на мелочь сальной тюбетейки,грань заверяя меж добром и злом,брезгливо бросил медных две копейкис двуглавым николаевским орлом… Захарьевскую, гордость Закабанья,вблизи озерной щелочной водысоставили почти впритирку зданьяКожевенной торговой слободы. Богата слобода, народ не робок,но общий вид – издревле бестолков:с лабазами, амбарами бок о бокнастроили купцы особняков.В зеленых купах отрешенно голыстаринных минаретов острия. …Ученики миссионерской школы,шакирды медресе «Касимия»,приказчики и праздные гуляки,начетчики, мальцы, чеботари,работники в дворах и кожемяки,собаки, огольцы, золотари,овечки, куры, гуси…Боже, роздых!Забавный, пестрый в слободе народ!За нею мыловарней травит воздухизвестный всем Крестовников завод. Камиль, с опаской к делу приступая, —спешить не дело в розыске таком, —разведывал, где дом Сафы-бабаяв беседе с гололобым сопляком…– А вам зачем? – на колобок похожий,ответил тот вопросом на вопрос.– По делу.– Во-он! Несет откуда кожей! —сказал малец и, шмыгнув, вытер нос.И впрямь, не доходя до поворота,где копошится выводок гусят,с резным навесом русские ворота,затворенные наглухо, висят.Под пересвист дербень-дербень калугиКамиль едва успел дойти до них,как малый завопил со всей натуги:– Жених пришел к Хасановым! Жених!– Да чтоб тебе к шайтану провалиться!Бог знает что подумает народ!Но начали высовываться лицаиз-за глухих заборов, из ворот…Он поскорей открыл калитку, тронувпотертое висячее кольцо… Служанка, до колен подол поддернув,ножом скоблила мокрое крыльцо.Увидела Камиля – рот открыла,как будто проглотила букву «о»,взвилась, и нож со звоном уронила,и, охнув, опрокинула ведро!– Алла! —рванула в сени ошалело,заверещала, словно в час родин,аж в глубине корыто загремело:– Апа! Апа! К вам важный господин! Дом двухэтажный, каменного низа,построенный надолго и давно.Узорные накладки вдоль карниза,в «сиянии» чердачное окно,сарай, где, очевидно, мокнут шкуры,пристройка с галереей, врытый стол…Камиль, следя, как просо ищут куры,дождался приглашения, вошел,и слава богу: в конуре собачьей,сухой мосол столетний изглодав,за ним следил уже ворчливо мрачный,цепной и окаянный волкодав… Пред ним взлетал отвесной горной кручеймарш лестницы… Безвольно, как во сне,взобрался он по лестнице скрипучейи очутился в зале: на стенеслова пророка в рамке застекленнойна синем фоне пестрым серебром,шелк скатерти, гардины плюш зеленый,блестящий пол, застеленный ковром…Хозяйка дома в платье васильковом,в расшитом жемчугами калфаке,глядела на него со злым укором,пощелкивая четками в руке… – Салям алейкум!– Ассалям. Но кто вы?– Камиль Султанов.– Рабига-ханум.Но мы к приходу гостя не готовы,явленье ваше не возьму я в ум.Хозяин мой с утра уже в конторе.Вы, верно ведь, приезжий, коммерсант?Пошла служанка – сам прибудет вскоре…– Я…– Вы располагайтесь.– Виноват…– А я уйму соседей. Иль Аллахи,жених! жених! – судачат все кругом.Да разве человек, помимо свахи,придет в приличный мусульманский дом?– Да я…– Идет торговля наша туго,вы б уступили малость самому.– Откуда сами?– Я?! Из… Оренбурга.– Пойду, соседей наконец уйму…Ушла. Камиль на стул уселся нервно,купеческую залу оглядев.Вот баба языкатая, вот стерва,вот ведьма, пожирательница дев!Уж не с нее ль в стихах о Закабаньесписал Тукай зубастую каргу?Но сам – попался как! Вот наказанье!Не пожелать такого и врагу!Сбежать?Уж отпускала дрожь помалу,сидел он, в пальцах бахрому крутя,как вдруг Сафа-бабай к Камилю в залуввалился, отдуваясь и кряхтя…Обрит под нуль, как истинный татарин,таких Тукай зовет – башка-такыр.Волок за ним какой-то толстый пареньтяжелый саквояж…– Поставь, Закир!Ступай! Любезный господин Султанов,клиентов жду всегда в конторе я,а дома – обхожусь без дастарханов,на том торговля держится моя!Предупреждаю: откажу в кредите,но вы, как будто, из других кругов!Что ж, эфенди, извольте, поглядитеобразчики казанских ичигов…Таких вы не найдете в Оренбурге,надеюсь, состоится разговор…Товар мой знаменит по всей округе… Он высыпал сапожки на ковер…Из мягкого зеленого сафьяна,а сапожок прелестней сапожка —с рисунком белой лилии, тюльпана,и ландыша, и красного жарка…Хоть и не знал ремесленник искусныйо родословной истинной своей —приятный цвет и запах кожи вкусный… – Ну, как обувка?– Речь-то не о ней…– О чем тогда?! Служанка, задыхаясь,кричит: вас ждет приезжий господин!Дела в конторе бросив, спотыкаясь,бегу, не пожалев своих седин…– Я получил известье на неделео том, что ваша дочка Рамияучиться хочет…– Значит, вы посмели…– Могу вам предложить услуги я.– Услуги? Рамия?! Клянусь Аллахом,в своем ли доме я, старик, сижу,беседуя с каким-то вертопрахом?Да я на галстук твой не погляжу!– Но я, абзы, ведь не полезу в драку…– Дочь совращать? В ее родном дому?Закир, держи его! Спускай собаку!В участок! К губернатору! В тюрьму!Джадит проклятый! Будет нынче баня!Закир, хватай его, столбом не стой! Камиль насилу ускользнул от парня,по лестнице скатился чуть живой:– Да, не хватало здесь ввязаться в драку!Служанка завизжала. Торопясь,отвязывала Рабига собаку…Камиль с крыльца, разбрызгивая грязь,метнулся за ворота, – дай бог ноги! Соседи хохотали: ишь, наглец!Бессовестно стоящий у дороги,свистел вдогонку давешний малец.Пес догонял, и гоготали гуси,которых чуть не растоптал Герой,а вслед ему на лавочках бабусишайтана поминали…Бог ты мой! Едва уйдя, ведь экие напасти,Камиль себя утешил табачком.С его костюмом в резком был контрастеизящный дом Шамиля… Он молчкомсвернул с Екатерининской…– Вот звери!Дошел до номеров и – на бочок,пока его под вечер стуком в дверине разбудил девичий кулачок…
1983
Хорезмов сел на подоконник,как призрак, в белой простыне…Горел ночник. Случайный дождикследы оставил на окне.Кружилась голова от ласки.Земля кружилась на оси.В ночи по круговой развязкекружились поздние такси. Район былой тоски не страшенему казался. На горестояли перфокарты башенстоймя на голом пустыре.Сознанье обжигало током:шифр полуночного письмаквадратиками светлых оконотперфорировала тьма… – Хорезмов, миленький, будь ласков,поставь пластинку.– Что? Сейчас.– Поставь свою пластинку вальсов.– Не поздно, Маша? Третий час…– А ты негромко.– Где?– В коробкахнайди.– Ты спрятала?– Давно.– Смотри, нашел!– Какой?– «На сопках».– Наш старый вальс…– Возьми вино…И как мы друг без друга жили?Глянь, сколько башен вознеслось!Ты помнишь, там когда-то былидома назначены на снос?Там в семьдесят, каком же… пятом,пока их скопом не смели,во вдохновении заклятомсухие яблони цвели!– Я помню, милый. Бездна света,и мы бродили наугад…– А помнишь тот, в начале лета,неистовый зеленый ад?Сады заброшены, отпеты,с цепи как будто сорвались —и лопухи, и крестоцветы,как на Алтае, вдруг взвилисьдо сказочных размеров! Боже,я онемел, ослеп, оглох!Вся зелень вон рвалась из кожи,особенно чертополох… – Да-да, Алтай, твоя работа…Там ты пришелся ко двору.Ведь ты – Шаман!– Я знаю что-то,названья лишь не подберу… между Словом и Духом с чего начиналосьо дай мне понятьвне зеркала если коснусьто круги.на бесплотной воде амальгамы птица – касание – воддай мне понятьсебянелюбимого смертью Не дух ли свят? В каком же роде?Ведь это надо – повезло!– Да как тебе сказать… В природея чувствую добро и зло.В любви преступно исключенье.Отмщенье мне – аз не воздам.– Меня ж не вылечил!– Леченьевам не пошло бы впрок, мадам…Ты от себя бежать хотелаиль от кого?– Ты, милый, слеп….Есть прихоть не души, так тела —вот тут и появился Глеб.– Подонок этот?! И могла ты?!Не знать бы лучше ничего!– Мы в прошлом оба виноваты,беды не свалишь на него…– Геракл! – Он может еле-еле,возьми хотя бы это в толк… Хорезмов, соскочив с постели,забегал, как по клетке волк.Игла, хрупка, как балеринка,по волнам диска доплыладо автостопа, и пластинкаумолкла, словно не была.Чтоб сердце успокоить, взглядомпо стеллажам прошелся он:с Булгаковым, как прежде, рядомстояли Винер и Шеннон.Среди разрозненной «Всемирки»теснился плотно «Новый мир».Бумаги пачки и копирки…Одна из типовых квартиринтеллигентной умной дамы,себя способной опекать,где и следа житейской драмы,как ни мудри, не отыскать.(Жила Мария не без фронды,упорно ставя много летгвоздики в вазе под Джокондыкибернетический портрет.)Хорезмов усмехнулся мыслям,к Марии тихой подойдя… – Послушай, Маша, что мы киснем?Наверное, из-за дождя…– Да, кстати, нет ли сигаретки?– Ты разве куришь?– Да и нет.Мне вспомнились татары-предки.А кем, Хорезмов, был твой дед?– Среди казанских репортеровон подвизался. Был смышлен,от всяких рекрутских наборовв столицу перебрался он.Не вышло из него героя!Другое лучше помню я —от прадеда и домостроясбежала бабка Рамия…– Почти Мария.– Ба, и правда!– Одна перестановка букв.– Сестра была побегу рада,отец же проклял, не вернув.Как припекло – она и драла!– Не жалко было ей себя?– Сперва в Москве преподавала,потом уж, после Октября,до предвоенного зажима,естественный осилив страх,наследье царского режимавоспитывала в детдомах…– Сбежала! Надо же случиться!Что ей за папой не жилось?– Она свободной быть, «как птица»,хотела – вот и привелось. Он вспомнил снимок на картоне:дед стоя, бабка на скамьев пятнадцатом году на фонедекора фотоателье.Калфак,[53] глаза черней смородин,сережки в маленьких ушах…Дед в черной феске, старомоденв своих закрученных усах… Щека Марии с точкой мушкитепла под бликом ночника.Рассыпанные по подушке,он гладил волосы слегка.Мария всхлипнула. – Мария! Любовь моя,да что с тобой?– Пустое… Это истерия…Бывает с бабою любой…Послушала тебя, не смейся,и – позавидовала ей…Моей свободой – хоть залейся,но что мне, Боже, делать с ней?! Я без отца росла и раноскакнула замуж сгоряча.Мне не хватало постоянномужского крепкого плеча,но – чуть не утонула в луже!Впервые это говорю,ведь ты меня о первом мужене расспросил, благодарю…Мы все стремимся бестолково,да ведь не просто стать женой,а мужика найти такого,чтоб как за каменной стеной.Чтоб всё – и деньги, и объятья…Квартира чтоб как пышный храм…Свобода – это же проклятьеэмансипированных дам!К чему мне воли этой много?Да лучше бы, забыв про страх,я, как за пазухой у бога,сидела в четырех стенах!– Любовь моя, не так всё просто,в затворе жаль держать и птиц…– Ну да, опять вопросы ростасамосознания девиц!Мне кибернетики довольно,чтоб чувствовать себя в строю!– Но, Маша, снова я невольноприпомнил бабку Рамию.О двух концах такое дышло,всё шло сначала вкривь и вкось,и – чуть трагедии не вышло,но, слава Богу, обошлось!Что землю чувствовать и небоне хватит жизни, даже двух!– Да, устные трактаты Глеба.– Опять о нем?– Свободный дух, свобода рук,свобода тела, таланта истинный исток!Уже полжизни пролетело,а я – как в проруби цветок?А ты, целитель душ заблудших,стоишь над прорубью в снегу.Ты можешь страсть утишить в душах?– Не знаю. Может быть, могу.Гипноз: три паса и витийствозакрасят образ в черный цвет.Похоже это на убийство.Я не убийца.– Нет так нет.Замерз небось, иди погрейся…– Пора мне…– Что, уже поплыл?– Сосед мой, возвратясь из рейса,дверь на цепочку не закрыл.– Останься…– Да забыл статейкув столе.– Ученый человек!Что диссер твой?– Ни на копейку!Всё бьюсь об лед, как рыба хек,такой деликатес московский…– Я встану и закрою дверь…Неужто мы роман кусковскийпо новой начали теперь?– Да, странно… После остановки…– Остался бы… – Халат накинь!А завтра, в шесть – у Маяковки,да и закатимся в «Пекин»!– «Пекин» уже не тот.– Не нужнонам разносолов – на черта?!Меня салат устроит «Дружба».– И «Дружба» нонеча не та.Но я согласна, там возможнообедать десять раз на дню!– И без вертушки, если можно…– Прощай, мой мальчик. Позвоню.
1912
Во власти сонных вздохов и тумановоткрыл он дверь:– Пришла я, стыд и срам!– Вы – Рамия?!– Я, эфенди Султанов,сестра ее, Хасанова Марьям… Камиль, с трудом скрывая изумленье,не находил приличных делу слов.Здесь, в номерах, – и девушки явленье —прямое потрясение основ!Легко писать об этом на бумаге,легко макать в чернильницу перо,но заявить, что девушка, в отваге…Душа моя, не слишком ли пестро? Изобразишь ее – сживут со светупристойности ревнители, онилишь подступают к этому предмету,а уж коснуться – Боже сохрани!Их борзопись! Ведь ни одной помарки!Не дай Аллах скользнет в строке намек!Под заголовком «Вот судьба татарки»заключат героиню в клетку строк. Не потому ли в целом мирозданье,везде, где мир закован в окоем,забитое и робкое созданьетатарской, Боже, девушкой зовем?!Где ж среди них певуньи, хохотуньи,красотки востроглазенькие – ух!проказницы, жеманницы и лгуньи,обжоры, что едят и пьют за двух,злодейки где, где сильные натуры,где сплетницы, где склонные к добру?Они остались вне литературы.Пишите правду, братья по перу! Порою правда от души хохочет,порой сильна, отважна и нежна,но всякую, вот черт, ноздрю щекочет,поэтому опасна, не нужна…Нет, господа, всей правды нам не надо,не то однажды вечером, стройна,в пуховой снежно-белой шали Правдапридет и молча встанет у окна…Она присела, шаль спустив на плечи,как белый лебедь в зазимок дрожа…Еще в «Амуре» не топились печи,хозяин жил, дровами дорожа… – Я здесь впервые гостью привечаю, —сказал Камиль, на канапе садясь, —быть может, приказать сготовить чаю?– От пересудов кто избавит нас?Аллах спаси нас от чужого взора,прошла я, не заметив ни души…Но, впрочем, в рассуждении позорас моей сестрой мы обе хороши!Я никогда бы не пришла, поверьте,такое испытанье, иль Алла,но речь идет о жизни или смерти,моя сестра едва не умерла!Ушли вы – от бессилия и мукиона весь день без памяти была,чуть на себя не наложила руки —ведь я насилу бритву отняла!– Не может быть!– А мать ее в чуланезакрыла и сказала мне: «Не трожь!Не хочет жить, как сказано в Коране,Пускай сидит среди вонючих кож!»Там крысы – с кошку, вот такие!– Да уж…– Отец сказал: «Не чувствует вины,так отдадим ее подальше замуж,в Богатые Сабы или Челны!Не станет жить путем – измажут дегтем,проволокут на вожжах по селу!»А Рамия кричит: «Зарежусь ногтем,но не пойду за вашего муллу!» Камиль глядел в окно – майдан базарныйдеревьями обсажен по краям…Кончался ор, кончался день угарный…Прошла ли незамеченной Марьям?Ведь у купца смекалки хватит вроде —теперь в отместку за вторую дочьписателя при всем честном народеза шиворот в участок поволочь!А замыслы какие назревали!Какой масштаб! Творцу нельзя мешать!Марьям всё это поняла б едва ли,вздохнув, она продолжила опять: – Родители вопят: «На всю округупозор, на целый околоток – срам!»Пошла я вроде навестить подругу,закуталась и прибежала к вам…– Так – не храним, теряем и жалеем…– Отец мне верит, дался он в обман,но если всё узнает – нам обеимостанется лишь кинуться в Кабан!– Но чем я помогу, не понимаю.Бессилен я – чем дальше, тем верней…– Помочь, конечно, трудно, я не знаю…Вы, может быть, женились бы на ней? Камиль вскочил, услышав эту фразу.Ему – жениться?! Новые дела!– Сестры я вашей не видал ни разу!– Я карточку ее для вас взяла.Взгляните, вот…– Я и глядеть не буду!Семейка тоже! Чуть живой от нихушел, и тотчас новую причудупридумали… Какой же я жених!И в мыслях не держал теперь жениться,еще чего! И гол я как сокол.Мне злоключений этих вереницане по душе – и не к тому я шел!Вы чересчур с сестрою теплокровны.Учить ее еще куда ни шло,жениться – нет!– Вы ж косвенно виновныв том, что у нас в семье произошло…– Виновен? Я?!– В огласке и позоре,без сплетен ныне не прожить и дня.– Шайтан ли вас доставил мне на горе!– Прошу вас, не кричите на меня.– Я ничего от вас не жажду, кромепокоя: я исполнил все что мог!– Что именно?– К тому же в вашем дометеперь меня не пустят на порог!– Вы можете с ней тайно пожениться.Я знаю как, придумала. Вы с ней…– Вам надоела милая сестрица,что вору запрягаете коней?– Как можете вы! Разве непонятно,что речь идет о жизни!– Всё пройдет…– Остались несмываемые пятна.– Вот бестолковый до чего народ!«Сенной базар» читали вы Тукая?Все беды от невежества вокруг,а вы, меня от дела отвлекая…– Вы Рамию избавите от мук!– И вправду: нет ума – считай калека!– Я думала, вы чище и честней.Да разве же спасенье человекавсех мыслей благородных не важней?!Связала нас злосчастная цепочка,не каждый волен в собственной судьбе…Поступок – мера честности…– И точка?Я – личность!– Всё вы только о себе!Мужчина должен каждое ненастьебез робости встречать лицом к лицу.Быть женихом – такое ли несчастье?– Ну да, и зятем вашему отцу!Благодарю покорно, не просите,закончим этот странный разговор,мы всё одно что воду носим в сите.– Вы губите сестру!– Каков укор!Я в этот ад попал совсем случайно!– Скажите, как вас можно уважать?Ведь – уважают? Может быть, вы тайносестре моей поможете бежать? Камиль глядел в окно, вспотев от жара,с пылающей и тяжкой головой.Во мгле – Сенного посреди базара, —сверкнув селедкой,[54] встал городовой.Могучий облик власти предержащей,усы кошачьи и крутая статьтемнели в луже, под луной лежащей…– Я вынужден и в этом отказать.Я под надзором.– Знайте, чудо века,татарский просвещенный журналист,сегодня вы убили человека!– Неправда! Перед совестью я чист!Камиль еще хотел сказать о правена исправленье собственной судьбы,о том, что нас судить никто не вправе,о том, что люди вовсе не рабы,о том, что дремлет нация Тукая,который о судьбе ее скорбит,но не успел…Легонько дверь толкая,к собрату в номер заходил Сагит…Он был навеселе и с мандолиной.К груди ее прижавшая рукадержала штоф с наклейкою картиннойот шустовских заводов коньяка…– Камиль, ты не один? Аллах, он с дамой!Простите, я невольно помешал!Я завершил рассказ, да-да, тот самый!Взгляни, коньяк на свет янтарно-ал!Марьям стояла слишком безучастнодля женщины, поправшей шариат.Вдруг осознав, что всё вокруг напрасно,шагнула, словно покидая ад…– Лицо укройте!– Всё уже случилось…Пока она не скрылась за углом,шаль снежная за нею волочиласьлебяжьим переломленным крылом…
