ЗНАК АВГУСТ

Висят разводы невесомой лески
под знаком Август: сном и мотыльком.
Вкус трудолюбья – муравьиный, резкий,
прозрачный холодок под языком —
мне не знаком.


Закат лежит слоями,
лини блаженны в розовом пруду.
Ленивый мозг облеплен муравьями,
как половинка яблока
в меду.

ЗИМНИЙ ГРИБ

Нашел я в роще раннею зимой
морозный груздь с пушистой бахромой.


Упал на снег последний желтый лист,
но гриб под снегом крепок был и чист.


Я срезал шляпку лезвием ножа.
Она была в надрезе так свежа!


И пахло в белой роще от груздя,
как летом, после тихого дождя, —


немного – дымом, чуточку – росой,
и тропкой, по которой шел босой…

ГРОЗА

Гроза, с яркой молнией наперевес,
с последнею тучей уходит за лес.


Едва поспевая за тучей бегом,
над лугом ворчит разговорчивый гром.


Иду за грозою, травинку грызя,
босыми ногами по глине скользя…


И воздух струится по следу грозы,
играя прозрачным крылом стрекозы.

ПЧЕЛА

В. Д. Берестову


Пишу я шариковой ручкой.
Гляжу в окошко: у крыльца
цветет орешник.
Желтой тучкой
висит над ветками пыльца.


Пока ручей журчит в овраге,
не то желта, не то бела,
по голубой моей бумаге
лесная ползает пчела.


К пчеле приглядываюсь: точно!
С цветка слетая на цветок,
испачкала пыльцой цветочной
и крылышки, и хоботок.


Она работала толково.
По капле собирала сок.
Я выпущу пчелу и снова
придвину голубой листок…


Большого требует терпенья
работа в домике пустом,
чтоб легкий мед стихотворенья
сиял на блюдечке простом.

* * *

Зачем нам плакать, милый друг,
о том, что ветер свищет в чаще,
о том, что жизни настоящей
мы не увидели вокруг?


Зачем нам плакать, милый друг,
о том, кто ищет – не обрящет?
Торжественно и преходяще
утешимся, – ничто не вдруг.


Разрежет утром землю плуг,
а музыка – слышна далёко.
До завтра, до конца, до срока
зачем нам плакать, милый друг?

* * *

Июльский ливень отшумел,
и сад, хмельной и обновленный,
отряхивался оживленно
и вдохновенно зеленел…


В кустах, где капли вперебой
на землю скатывались слышно,
прозрачные светились вишни,
омытые живой водой…


А ты стояла на траве,
и, словно летний дождь, струилась,
и, словно облачко, клубилась,
и пропадала в синеве.


С листвою летней наравне
так свежести была ты рада,
что становилась частью сада,
протягивая ветки мне.

АЛХИМИК

Вновь душу червь несовершенства точит,
несотворимо чудо простоты,
под вечер опускаю шторы строчек
на белые бумажные листы…


Алхимик честный, расскажи, не так ли
ты изводил запас свечей и дней,
чтоб сотворить единственную каплю,
чтоб океан на каплю был полней?


Твоим трудам я подражать не стану,
хоть ты венцом терновым осиян…
Но если б капля снилась океану,
как малой капле – море-океан!

* * *

Я знаю истин непременность:
прозрачна, словно плоть кристалла,
трагическая совершенность
всего, что жизнь предначертала.


Но навсегда пребудут внове
две соразмерности в искусстве:
я умираю в каждом слове,
я возрождаюсь в каждом чувстве.

Я – легкий, шальной и везучий,
умеющий петь и любить,
шутя отпускающий случай,
которому больше не быть,


полезный, как ложка к обеду,
знакомый, как стих наизусть, —
ни утресь, ни днесь не приеду,
ни ночесь уже не приснюсь.


Не то чтоб себя подытожил,
всего-то, не чуя рожна,
вчера обнаружил, что прожил
полжизни, когда суждена.


Всего-то, не веря канунам,
не веря, что сплыли года,
жалею, что счастливо юным
не помню себя никогда.


Нет в мире ни мер, ни загадок.
Всего-то – пробился росток.
Всего-то – и скуден, и сладок
нечаянный воли глоток.


Всего-то – живя для сугрева,
начхав на любой ореол,
восходит соседнего древа
ветвистый и честный глагол.

Как ни бейся, окружностью жизнь обводя,
наступают простые слова:


будет радуга-боль после боли-дождя,
боль прозрачная – боль-синева…


Ничего, кроме боли слепящей, вокруг.
Ничего, кроме света, вокруг.


Не поймет меня тот,
кто уверовал в круг,
но поймет
заступивший за круг.


Ветер-боль, боль-отчизна,
московская мгла,
где болезненно держится тишь,
где молчит, нос приплюснув к ледышке стекла,
мальчик мой, светлячок и глупыш.


Он не чувствует, к счастью: светясь, восходя,
боль растет и растет, как трава…


Будет радуга-боль после боли-дождя,
боль прозрачная – боль-синева…

На Орлиную гору залез.
Закурю без особой заботы.
Как положено – бездна небес.
Как положено – бездна работы.


Далека горизонта черта.
Неспроста я заглядывал в бездну.


Оглянусь, а за мной пустота.
Ахнуть некому, если исчезну.

А какой туман в Лондоне,
мы не знаем…
Погулял бы ты, Клод Моне,
над Дунаем!


И зимою, и осенью,
и весною
ни просвета, ни просини:
волком вою.


Разве мне адресуется
эта манна?
Что туманом диктуется,
то – туманно.


Эта дымка над пропастью,
эта вата…
Что диктуется совестью,
то – чревато.


Отчего же всё время – нем?
Что тревожно?
Что диктуется временем —
невозможно.

… Я звук боюсь спугнуть,
вспорхнувший ниоткуда.
Он светится чуть-чуть,
естественный, как чудо.


Чуть осязаем он,
мерцающий, мгновенный,
бессмертный камертон
дыхания Вселенной.


Всего лишь только звук:
не музыка, не слово.
Но замыкает круг
грядущего-былого,


усилив невпопад
среди добра и свинства


неуловимый лад
всемирного единства.


Светает впереди.
Мир скорчен чванной силой.


останься
пощади
не улетай
помилуй