Необжитые пространства. Том 2. Позаранник
вернуться

Ростокин Виктор
Шрифт:

«Была рубаха тесновата…»

Была рубаха тесновата,Теперь болтается на мне.Похоронил недавно братаИ видеть перестал во сне,Совсем как будто его не было,И без причины не дрались.Хотя не изменилось небо,Такая ж даль, такая близь.И лишь одна примета горькаяНевольно душу бередит.Сухая глина низкой горкоюИ мраморный квадратный щит,И он на фото бледно-выпукломВ посадке гордой, мне назлоГлядит с застывшею улыбкой,А в ней презрение без слов.Но разве виноват я в том, что,Родившись вместе в один час,Он раньше умер – жизни точка,Вдруг неожиданно угас.Мы долго не могли встречаться,Распорядилась так уж жизнь.И не успели коль подраться,Хотя б по-братски обнялись.

«В промежутках каких-то мгновений…»

В промежутках каких-то мгновенийБудто ястреб вкогтился мне в грудь.И тогда вперехлест завереньямИскажается выбранный путь.Я душой понимать начинаю:Словеса всего-навсего звук,И от цели своей отступаю,Как лишенный сознанья и рук.Угнетенный, беспомощный, слабый,Кровь ли вытекла разом из вен,Не взалкал ни уюта, ни славы,Ни благих в бытие перемен.Закачались в глазах, заходилиНебеса, многоцветье полей,Дождевые взъерошились крыльяНад страной, над судьбою моей.Не герой я, коль сам заблудилсяИ не сдюжил, рассеяв слова.И Господь на меня покосился:«Речь вернется. Воскресни сперва».

«Отвернулись люди от меня…»

Отвернулись люди от меня,И от них я отвернулся раньше.А по сути это все фигня,Просто я, видать, душевно ранен.Улетаю мысленно… КудаТолком сам не ведаю, не знаю.К той звезде, которая всегда,Как жена, холодная и злая.Отчего же к ней, раззявив ротТянутся поэты сумасбродно,Не остерегаяся высотИ хулы при этом всенародной.…Тихо день струится по травеИ в небесной непорочной сфере.Разумом доверившись молве,Я прислушался сегодня к сердцу.Взоры, жесты, всплески голосов —Мир земной в движении обычном.Заблудился в сонме смурных слов,Но пред Богом я не обезличен.

«Я в юности писал взахлеб…»

Я в юности писал взахлеб,Я в старости пишу взапой.В те годы гладким был мой лоб,Сегодня взрезан он чертой,Как будто метой роковой.Та половина, что вверху,В остуде снеговых ветров.Та, что внизу – круженье слов,И их прогнать я не могу.И «верх», и «низ» уж не в родстве,А врозь – обреченыРассеяться «во всей красе»,Как в дымке лета дни.Когда окрест сжигают хлам,То смысл огня высок,Без пепла в нем сгорает шрам,Что лоб мой пересек.

«Церковь. Кладбище. Листопад…»

Церковь. Кладбище. Листопад.Словно сто голосов. Или двести.Может, сын мой кричит? Или брат?И зовут меня к праведной мести?И что нету дороги иной,И совсем не туда устремлялся.Я об темь саданул головойИ над болью своей рассмеялся.И как будто бы я уж не я,И душа моя с братом и сыном.И не ночь надо мной, а земля,И житейские сникли рутины.«Я исполнил!» – кричу. ЛистопадГолосами заполнил пространство,Два из них: «Возвращайся назадВ разум здравый из горестных странствий!»

«Страдая много и любя…»

Страдая много и любя,Земную казнь я завершаю.А там, на небесах, меняКакая ждет? Увы, не знаю.Но может статься, что и тамЛюбить, страдать я буду так же,Не по лугам – по облакамПарить, не чувствуя поклажиНочей и дней. И минет срок,Забрезжат скрытые просветы,Душа сожмется вдруг в комок…Не будет ей на то ответа.

Наивный звездочет

Что за блажь? Чем старее, тем жальчеКаждый высохший палый сучок.Эх, костер бы убористый, жаркий,С инейком листопадный денек!Ну-к, жена, снаряжай меня бойко,К черту грелка, по-флотски лапша!Где фуфайка, что с ватной подбойкой,Котелок? Воли просит душа!Я не скоро вернусь, не волнуйся,Пока в небо не вкралась заря,Сосчитать должен звезды над Русью,А другой кто же, коли не я!Забираюсь в лесные уремы,Где в баклужах лягушки кишат,Где в осенней полуденной дремеКамыши в мелководье молчат.Плес неслышно прохладою дышит.Я спроворил шалаш у ярка,В нем лежанка, с просветами крышаИз пучков полынка, бурьянка.Нет на свете жилья благодатней,Нет отраднее места нигде.Сокровенную вынул тетрадку…И привет шлю я первой звезде!Счет пошел! А угор – моя вышка,А костер – знак я ввысь подаю,Чтобы не было в цифрах излишка,Чтобы выдержать марку свою,Коль без лишних к тому разговоровВзялся тайну из тайн разгадатьБесконечных небесных просторов,Где лишь мысленно можно летать.Я фиксировал ручкой торопко,Все страницы заполнил сполна.И рассвет обозначился кротко,Лишь осталась на небе луна.Я зевнул и прилег в балагане,И неведомо, сколько я спал.Пробудился. И было мне странноВерить в то, что я звезды считал!

Верхом на хворостине

Чем был порою грустно недоволен,На что смотрел наивно свысока,Я вспоминаю с трепетною больюИз своего сегодня далек'a.Изба глазком из зарослей сирениПоблескивает. Варит в чугункеКартошку мать в печи. Открыты сени.Скворец подстилку щиплет на телке.Катух плетневый, глиною обмазанный,Погребица, корыто, стог – за нимЛопух, похожий на большую вазу,В нем тени зыблется густая синь.И куры с петухом о чем-то мирноГуторят, не в пример и воробьям,Как соты, их соломенные дырки,Снуют, на все подворье шум и гам.А мне годочка три или четыре,На хворостине скачу – казачок!Хоть ровно промеж ног давнишний чирейПреподает мне каверзный урок.Да я уж слишком увлечен «войною»,Чтоб уяснить мотивы шишки той.За лугом, за Ярыженской горою,В Филоново шел настоящий бой.Потом, когда сознаньем повзрослел я,Узнал, что в том бою отец погиб.В той стороне восток был темно-серым,И к небу красный дым горбом прилип.А бабушка махала шалыжиной,Когда с крестами самолет летел,Кричала: «Проклятущая вражина!»,А летчик из кабины вниз гляделИ склабился, высовывая палецНаружу, хохотал: «О-ля-ля-ля!А скачущий на хворостине м'aлец,Рабом он будет с Покрова моя!»Нo тут зенитки бойко лупанулиИ врезался в солончаки фашист.Перекрестилась бабушка, смекнула:«Уж больно, погляжу, ты был речист!»,Случалось, что в войну денек лучист!