– Будешь с нами обедать? У нас сегодня вегетарианский суп и печень с рисом. Все очень полезное. Доктора ведь едят только здоровую пищу?

– Доктора водку пьют. Это здоровая пища?

Олеська запрокинула изумленное личико:

– Все-все водку пьют?

– Ну что ты, я шучу! – опомнился Митя. – Доктора – они хорошие. Все, как доктор Айболит.

– А ты совсем не похож на Айболита, – девочка радостно хихикнула и, ловко вывернувшись, уселась по-турецки, выставив розовые пятки.

Митя сделал вид, что обиделся:

– Почему это именно я не похож?

– А ты молодой, а доктор Айболит старенький. Может, ты не настоящий доктор?

– Может быть, – согласился он. – Вообще-то я не о медицине мечтал…

Уже направившаяся к кухне Дайна живо обернулась, хлестнув волосами косяк:

– А о чем?

Митя натужно усмехнулся, ощутив, как провалилось в пустоту сердце: «Она может это понять?»

– Я… В общем, я мечтал играть джаз.

– Джаз? – понизив голос, протянула она так, что услышалась тягучая мелодия.

– Трудно представить? Я учился играть на фортепиано. Только классическим музыкантом мне не особо хотелось становиться.

Дайна сделала несколько шагов к нему:

– Так что ж ты не играешь джаз?

Улыбнувшись девочке, Митя поднял мягкого на ощупь крокодила, вложил палец в приоткрытую пасть.

– Да, знаешь… Насмотрелся с детства на всю эту богему… К отцу тогда еще многие захаживали. Это сейчас он стал законченным букой… Или законченной букой? Неважно. Все его приятели были, как один, нищие, несчастные, несостоявшиеся, понимаешь? У каждого все сложилось совсем не так, как мечталось. Ни славы, ни денег. И я подумал: да ну его к черту это искусство!

– И стал врачом.

– Пользы не меньше, а разочарования не так… болезненны. Амбиции не те. Зарплата, правда, тоже фиговая…

Сочувствия во взгляде Дайны он не увидел.

– Жаль, – отозвалась она коротко. – Ты классно смотрелся бы на сцене.

– Я же не на подиуме собирался задом вилять, чтобы классно смотреться!

– Какая разница? Если в музыканта невозможно влюбиться, кто его слушать будет?

Митя оцепенел:

– А… А в меня, ты считаешь, влюбиться можно?

В ее равнодушии сквозило нечто божественное:

– Вполне. Ты у нас такой симпати-и-ишный!

– У вас?

– Ну, это…

Дайна покрутила в воздухе рукой, изображая неопределенность.

– Ясно. Ты так понятно все объясняешь.

Ее взгляд заострился суровостью:

– Так ты есть будешь?

– Не буду, – неожиданно для себя заартачился Митя.

– Как хочешь…

Прозрачный халатик летнего цвета ускользнул за белый, блестящий косяк. «А кто ей делал ремонт? – впервые спросил себя Митя. – Не сама же она красила… Дайна и ремонт?! Немыслимо. Хотя квартира-то арендованная, может, сами хозяева и делали. Или хозяин? В сущности, я ничего о ней не знаю. Но это ничего не меняет».

– Похоже, мне пора выметаться, – сказал он девочке и положил замученного им крокодила на ковер. – Учти, если он будет плакать, не верь! Крокодильи слезы – это…

Она весело перебила:

– Я знаю! Они едят кого-нибудь и плачут. Марина говорила, что среди людей таких тоже полно.

«А она сама?» – чуть не вырвалось у Мити, но он успел сообразить, что это вопрос не для ребенка. Хотя Олеська, пожалуй, ответила бы, решил он, встретив ее взгляд, который был поцепче материнского. «Маринин?»

– Берегись таких, – он поворошил напоследок мягкие волны ее волос.

Она кивнула с серьезным видом, а Дайна только махнула из кухни: «Уходишь?»

– Не забрызгай свой шикарный пеньюар, – ему хотелось быть язвительным, но получилось как-то не очень.

Ее смех совсем стер его злость:

– Это не пеньюар, дурачок!

«Сам знаю!» – огрызнулся Митя мысленно, губы от ее смеха так и склеились.

В подъезде навалилось бессильное: «Черт возьми, как хорошо быть женщиной! Такой вот… ослепительной. И знающей об этом. И смеяться всем в лицо, прекрасно замечая их слюни, ловко переступая через этот склизкий поток… Такую, если даже изнасилуешь с отчаяния, она усмехнется, перешагнет и не оглянется. Сам же не рад будешь».

В поликлинику идти не нужно было – воскресенье, но обычной для выходного веселой легкости Митя что-то не чувствовал. Медленно стаскивая ноги по ступеням, явно помнившим не одно поколение, он спрашивал себя, испытывая брезгливость к тому аморфному существу, в которое превращался: «Что же происходит? Может, это никакая не страсть, кто ее испытывает в наши дни? Примитивная зависть? То грызет, что самому слабо стать таким, как Дайна… Каким? Свободным ото всего на свете, влюбленным в себя, счастливым оттого, что просто живешь… У таких все получается: захотела забрать дочку – забрала. Нахрапом! Никто и не пикнул. И меня еще в это втянула. А пока хотелось одной пожить, очухаться, тоже нашла, кому подбросить… Как она там?» – вспомнил он о Марине уже непритворно.