Шрифт:
– Золото моих волос тихо переходит в седость…
Митя обернулся чуть ли не прыжком:
– А! Опять Цветаева? Эти стихи я помню.
– Пятерка.
– Что?
– Радость неуспевающего ученика: наконец проблеснуло нечто знакомое. Известное каждому.
У него весело засверкали зубы – стоял против солнца, и оно любовалось им.
– Я для вас прямо воплощенное невежество! А вдруг это не так?
Пошлое, детское – Олеськино: «Вдруг бывает только пук!» проскользнуло в мыслях, вытянув отрывистый смех, больше похожий на истерику. Над чем смеюсь Мите было не догадаться (Дайна способна была произнести подобное вслух!), и потому лицо его смялось еще больше, пошло милыми складками – все вдоль. И отчего-то захотелось разгладить его ладонями. Вернуть съежившуюся детскость… Сжала пальцы так, что серебряные кольца впились в кожу, напомнили: для меня люблю всегда означало больно…
И тут прожгло: откуда взялось это слово?! Не запрещенное (кто может запретить любовь?), но существующее, как сфера – вокруг меня, не внутри. Может ли иметь значение, что не было человека, способного притянуть ту любовь, что живет в душе постоянно, как в теле заложенный природой орган? Важен ли этот человек? Нужен ли? В любви имеет значение лишь то, что во мне, другой – любой! – не играет роли.
Но и беспредметность растворяет любовь. Эта боль – в косточках пальцев, в сердце – могла ли она возникнуть сама по себе? Вне зависимости от этого мальчика, который по сути своей не более уникален, чем старый стул, оседланный им, уставшим мельтешить у меня перед глазами?
– Воплощенное невежество – это слишком сильно сказано. Такой вывод требует узнавания более глубокого. Глубинного. Я вас не знаю.
– И не хотите узнать!
– А вы действительно были смышленым ребенком…
– Похоже, вы все-таки вынуждаете меня сообразить, что мне пора выметаться. Шикарно! Если честно, я и сам не понимаю, чего торчу тут целый час! Хозяйка-то не слишком гостеприимна…
– Гости в радости званые.
Старчески крякнул стул под Митей, так завидно легко подскочившим.
– А я хуже татарина! Ладно, пора ставить точку, пока я не услышал что-нибудь похлеще.
Сумка вспрыгнула ему на плечо дрессированным зверьком, поерзала, устраиваясь.
«Оглянется возле двери?» – не загадала, всего лишь подумала с ленцой. Зачем мне его взгляд напоследок? А глаза у него – какие? Голубые? Серые?
Это осталось не узнанным. Он не оглянулся.
Глава 3
– Ух ты, с цельным орехом? Это мы любим!
Ее глаза все щурились, точно давясь смехом. Митя узнал этот взгляд еще в тот день, когда сам помог ей, наконец, соединиться с дочерью, штурмом взяв квартиру, вызывавшую у Дайны мистический страх. А в результате вместо нее единственной, которую он желал, ему досталось двуединое существо, говорившее о себе «мы», и смеющееся Мите в лицо. Стоило ли стараться?
– Да проходи же, чудило! Никто не спит.
– А вас тут много? – пошутил он неуклюже, и сам услышал, как это вышло.
– Достаточно!
И это Дайна выдохнула с тем же смехом, отторгла его, не испытав и подобия боли, и деловито зашуршала фольгой, извлекая шоколад. Митя уныло подумал, что как врач должен радоваться при виде столь здорового во всех отношениях существа…
Словно угадав, что он вспомнил о профессии, Олеська пружинисто подскочила с пола, с подозрительно знакомым ему равнодушием наступила на пару игрушек, и подставила Мите выпуклый лоб.
– А я совсем холодная!
– Ну, не совсем, – он заставил себя улыбнуться. – Ты ж не жабенок какой-нибудь.
Ждущие глаза девочки вспыхнули отраженным материнским смехом:
– Кто?!
– Земноводное, – Митя поддел мизинцем загорелый круглый подбородок. – Что, детка-конфетка, ты уже совсем обжилась тут?
Дайна качнулась из-за его спины, как длинная лилия в своем прозрачном, бело-зеленом халатике, совсем коротком, не скрывающем смуглые ноги, и встала сбоку на колени, точно собиралась защитить дочь.
– Как будто всегда здесь и жила, – вложив в маленький ротик кусочек шоколада, ответила она за Олесю. Голос показался Мите настороженным. – Так ведь и должно было быть! Каждый будет чувствовать себя дома там, где его действительно любят. Ведь так, правда?
«Надо подарить ей лилию, – подумал Митя. – Где-то я видел совершенно шикарную, ей под стать».
Олеська цепко схватила его за руку, потянула. Ладошки в отличие ото лба, оказались теплыми.
– Смотри, какой у меня наборчик! Это чтобы прически куклам делать. Хочешь, я тебе сделаю?
Его так и скривило:
– Я похож на Кена?!
Захохотав так же открыто и громко, как Дайна, девочка замотала головой:
– Да нет же, нет! Ты же вообще не кукла!
Он перевел взгляд на Дайну: «А для тебя?» Ему показалось, что она спросила в ответ: «А я для тебя?»
Митя мог бы сказать: «Ты – главное потрясение моей жизни. До того, как однажды ты вышагнула из июньского зноя, сама вся – жаркое лето, но без липкой испарины на теле, без душных запахов, свежая, звонкая, как песня жаворонка, я и не представлял, что способен впасть в такую зависимость от женщины. Я читал о таком, но со мной подобного не случалось… До тебя все было просто и без тягостных осложнений, только одна или две из тех женщин, от кого мне случалось уходить утром, смотрели на меня с отчаянием. Но оба раза у меня ловко получилось сбросить, мысленно сжечь такие взгляды, как дурную энергетику, которой набираешься от больного… Твой же взгляд был веселым и невидящим. И остался таковым до сих пор. Вот что мне так нужно изменить! Не в тело твое проникнуть, это, в конце концов, чистая физиология, а попасть на самую глубину, так, чтобы это отразилось во взгляде. Чтобы ты увидела меня… Но пока мне это не удается».