И я кричу в ответ: На той неделе.

Но той недели нет в календаре.

Рука, где я держу теперь полбанки,

сжимала ей сквозь платье буфера.

И прочее. В углу на оттоманке.

Такое впечатленье, что вчера.

Мослы, переполняющие брюки,

валялись на кровати, все в шерсти.

И горло хочет громко крикнуть: Суки!

Но почему-то говорит: Прости.

За что? Кого? Когда я слышу чаек,

то резкий крик меня бросает в дрожь.

Такой же звук, когда она кончает,

хотя потом еще мычит: Не трожь.

Я знал ее такой, а раньше -- целой.

Но жизнь летит, забыв про тормоза.

И я возьму еще бутылку белой.

Она на цвет как у нее глаза.

1968

– ----------------

Подсвечник

Сатир, покинув бронзовый ручей,

сжимает канделябр на шесть свечей,

как вещь, принадлежащую ему.

Но, как сурово утверждает опись,

он сам принадлежит ему. Увы,

все виды обладанья таковы.

Сатир -- не исключенье. Посему

в его мошонке зеленеет окись.

Фантазия подчеркивает явь.

А было так: он перебрался вплавь

через поток, в чьем зеркале давно

шестью ветвями дерево шумело.

Он обнял ствол. Но ствол принадлежал

земле. А за спиной уничтожал

следы поток. Просвечивало дно.

И где-то щебетала Филомела.

Еще один продлись все это миг,

сатир бы одиночество постиг,

ручьям свою ненужность и земле;

но в то мгновенье мысль его ослабла.

Стемнело. Но из каждого угла

"Не умер" повторяли зеркала.

Подсвечник воцарился на столе,

пленяя завершенностью ансамбля.

Нас ждет не смерть, а новая среда.

От фотографий бронзовых вреда

сатиру нет. Шагнув за Рубикон,

он затвердел от пейс до гениталий.

Наверно, тем искусство и берет,

что только уточняет, а не врет,

поскольку основной его закон,

бесспорно, независимость деталей.

Зажжем же свечи. Полно говорить,

что нужно чей-то сумрак озарить.

Никто из нас другим не властелин,

хотя поползновения зловещи.

Не мне тебя, красавица, обнять.

И не тебе в слезах меня пенять;

поскольку заливает стеарин

не мысли о вещах, но сами вещи.

1968

– ----------------

Прачечный мост

F. W.

На Прачечном мосту, где мы с тобой

уподоблялись стрелкам циферблата,

обнявшимся в двенадцать перед тем,

как не на сутки, а навек расстаться,

– - сегодня здесь, на Прачечном мосту,

рыбак, страдая комплексом Нарцисса,

таращится, забыв о поплавке,

на зыбкое свое изображенье.

Река его то молодит, то старит.

То проступают юные черты,

то набегают на чело морщины.

Он занял наше место. Что ж, он прав!

С недавних пор все то, что одиноко,

символизирует другое время;

а это -- ордер на пространство. Пусть

он смотриться спокойно в наши воды

и даже узнает себя. Ему

река теперь принадлежит по праву,

как дом, в который зеркало внесли,

но жить не стали.

1968

– ----------------

x x x

Просыпаюсь по телефону, бреюсь,

чищу зубы, харкаю, умываюсь,

вытираюсь насухо, ем яйцо.

Утром есть что делать, раз есть лицо.

Поздно вечером он говорит подруге,

что зимою лучше всего на Юге;

она, пристегивая чулок,

глядит в потолок.

В этом году в феврале собачий

холод. Птицы чернорабочей

крик сужает Литейный мост.

Туча вверху,

как отдельный мозг.

1968

– ----------------

Строфы

I

На прощанье -- ни звука.

Граммофон за стеной.

В этом мире разлука -

лишь прообраз иной.

Ибо врозь, а не подле

мало веки смежать

вплоть до смерти. И после

нам не вместе лежать.

II

Кто бы ни был виновен,

но, идя на правёж,

воздаяния вровень

с невиновными ждешь.