Ведь эти сновиденья только средство

ночь провести поинтересней". "Как?!"

"Чтоб ночью дня порастрясти наследство".

"Ты говоришь "наследство"? Вот те на!

Позволь, я обращусь к тебе с вопросом:

а как же старость? Старость не видна.

Когда ж это ты был седоволосым?"

"Зачем хрипит Бабанов у окна?

Зачем Мицкевич вертится под носом?

На что же нам фантазия дана?

И вот воображеньем, как насосом,

я втягиваю старость в царство сна".

"Но, Горчаков, тогда прости, не ты,

не ты себе приснишься". "Истуканов

тебе подобных просто ждут Кресты,

и там не выпускают из стаканов!

А кто ж мне снится? Что молчишь? В кусты?"

"Гор-кевич. В лучшем случае, Гор-банов".

"Ты спятил, Горбунов!" "Твои черты,

их -- седина; таких самообманов

полно и наяву до тошноты".

"Ходить тебе в пижаме без карманов".

"Да я и так в пижаме без кальсон".

"Порой мне снится печка, головешки..."

"Да, Горчаков, вот это сон так сон!

Проспекты, разговоры. Просто вещи.

Рояль, поющий скрипке в унисон.

И женщины. И, может, что похлеще".

"Вчера мне снился стол на шесть персон".

"А сны твои -- они бывают вещи?

Иль попросту все мчится колесом?"

"Да как сказать; те -- вещи, те -- зловещи".

"Фрейд говорит, что каждый -- пленник снов".

"Мне говорили: каждый -- раб привычки.

Ты ничего не спутал, Горбунов?"

"Да нет, я даже помню вид странички".

"А Фрейд не врет?" "Ну, мало ли врунов...

Но вот, допустим, хочется клубнички..."

"То самое, в штанах?" "И без штанов.

А снится, что клюют тебя синички.

Сны откровенней всех говорунов".

"А как же, Горбунов, твои лисички?"

"Мои лисички -- те же острова.

(Да и растут лисички островками.)

Проспекты те же, улочки, слова.

Мы говорим, как правило, рывками.

Подобно тишине, меж них -- трава.

Но можно прикоснуться к ним руками!

Отсюда их обширные права,

и кажутся они мне поплавками,

которые несет в себе Нева

того, что у меня под башмаками".

"Так, значит, ты одни из рыбаков,

которые способны бесконечно

взирать на положенье поплавков,

не правда ли?" "Пока что безупречно".

"А в сумерках конструкции крючков

прикидывать за ужином беспечно?"

"И прятать по карманам червячков!"

"Боюсь, что ты застрянешь здесь навечно".

"Ты хочешь огорчить меня?" "Конечно.

На то я, как известно, Горчаков".

II. Горбунов и Горчаков

"Ты ужинал?" "Да, миска киселя

и овощи". "Ну, все повеселее.

А что снаружи?" "Звездные поля".

"Смотрю, в тебе замашки Галилея".

"Вторая половина февраля

отмечена уходом Водолея,

и Рыбы водворяются, суля,

что скоро будет в реках потеплее".

"А что земля?" "Что, собственно, земля?"

"Ну, что внизу?" "Больничная аллея".

"Да, знаешь, ты действительно готов.

Ты метишь, как я чувствую, в Ньютоны.

На буйном тоже некий Хомутов

– - кругом галдеж, блевотина и стоны -

твердит: я -- Гамильтон, и я здоров;

а сам храпит, как наши харитоны".

"Шло при Петре строительство портов,

и наезжали разные тевтоны.

Фамилии нам стоили трудов.

Возможно, Хомутовы -- Гамильтоны".

"Натоплено, а чувствую озноб".

"Напрасно ты к окошку прислонился".

"Из-за твоих сверкающих зазноб".

"Ну что же, убедился?" "Усомнился.

Я вижу лишь аллею и сугроб".

"Вон Водолей с кувшином наклонился".

"Нам телескоп иметь здесь хорошо б".

"Да, хорошо б". "И ты б угомонился".

"Что?! Телескоп?! На кой мне телескоп!"

"Ну, Горбунов, чего ты взбеленился?"

"С ногами на постель мою ты влез.

Я думаю, что мог бы потрудиться

снять шлепанцы". "Но холодно мне без,

без шлепанцев. Не следует сердиться.

Я зябну потому, что интерес

к сырым лисичкам в памяти гнездится".