сто'ит, или стои'т, как иной фасад,

смахивая то на сад,

то на партию в шахматы. Век был, в конце концов,

неплох. Разве что мертвецов

в избытке -- но и жильцов,

исключая автора данных строк,

тоже хоть отбавляй, и впрок

впору, давая срок,

мариновать или сбивать их в сыр

в камерной версии черных дыр,

в космосе. Либо -- самый мир

сфотографировать и размножить -- шесть

на девять, что исключает лесть -

чтоб им после не лезть

впопыхах друг на дружку, как штабель дров.

Под аккомпанемент авиакатастроф,

век кончается; Проф.

бубнит, тыча пальцем вверх, о слоях земной

атмосферы, что объясняет зной,

а не как из одной

точки попасть туда, где к составу туч

примешиваются наши "спаси", "не мучь",

"прости", вынуждая луч

разменивать его золото на серебро.

Но век, собирая свое добро,

расценивает как ретро

и это. На полюсе лает лайка и реет флаг.

На западе глядят на Восток в кулак,

видят забор, барак,

в котором царит оживление. Вспугнуты лесом рук,

птицы вспархивают и летят на юг,

где есть арык, урюк,

пальма, тюрбаны, и где-то звучит там-там.

Но, присматриваясь к чужим чертам,

ясно, что там и там

главное сходство между простым пятном

и, скажем, классическим полотном

в том, что вы их в одном

экземпляре не встретите. Природа, как бард вчера -

копирку, как мысль чела -

букву, как рой -- пчела,

искренне ценит принцип массовости, тираж,

страшась исключительности, пропаж

энергии, лучший страж

каковой есть распущенность. Пространство заселено.

Трению времени о него вольно

усиливаться сколько влезет. Но

ваше веко смыкается. Только одни моря

невозмутимо синеют, издали говоря

то слово "заря", то -- "зря".

И, услышавши это, хочется бросить рыть

землю, сесть на пароход и плыть,

и плыть -- не с целью открыть

остров или растенье, прелесть иных широт,

новые организмы, но ровно наоборот;

главным образом -- рот.

1989

* Fin de siиcle: конец века (франц.) (прим. в СИБ)

– ----------------

x x x

Не важно, что было вокруг, и не важно,

о чем там пурга завывала протяжно,

что тесно им было в пастушьей квартире,

что места другого им не было в мире.

Во-первых, они были вместе. Второе,

и главное, было, что их было трое,

и всё, что творилось, варилось, дарилось

отныне, как минимум, на три делилось.

Морозное небо над ихним привалом

с привычкой большого склоняться над малым

сверкало звездою -- и некуда деться

ей было отныне от взгляда младенца.

Костер полыхал, но полено кончалось;

все спали. Звезда от других отличалась

сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,

способностью дальнего смешивать с ближним.

25 декабря 1990

– ----------------

Вертумн

Памяти Джанни Буттафавы

I

Я встретил тебя впервые в чужих для тебя широтах.

Нога твоя там не ступала; но слава твоя достигла

мест, где плоды обычно делаются из глины.

По колено в снегу, ты возвышался, белый,

больше того -- нагой, в компании одноногих,

тоже голых деревьев, в качестве специалиста

по низким температурам. "Римское божество" -

гласила выцветшая табличка,

и для меня ты был богом, поскольку ты знал о прошлом

больше, нежели я (будущее меня

в те годы мало интересовало).

С другой стороны, кудрявый и толстощекий,

ты казался ровесником. И хотя ты не понимал

ни слова на местном наречьи, мы как-то разговорились.

Болтал поначалу я; что-то насчет Помоны,

петляющих наших рек, капризной погоды, денег,

отсутствия овощей, чехарды с временами

года -- насчет вещей, я думал, тебе доступных