Помню ночь. Крупными хлопьями идет снег. Сквозь тучи светит луна. Очень красиво. Тишина, даже конвой говорит тихо. Конвоиров много, они вокруг. Винтовки наперевес через плечо с примкнутыми штыками, на поводках злые овчарки. Собаки ведут себя неспокойно, все время рвутся в нашу сторону. Очень страшно, но конвоиры держали их крепко. Нас построили по четыре.

39

Арестованных много. Со мной в ряду с одной стороны женщина, с другой — две молодые девушки «по бытовой статье». Они говорят между собой. Почти шёпотом обсуждают план побега. Собираются сделать это, когда будем идти по мостику через ручей. Мне становится страшно за девчонок, и я вмешиваюсь в разговор, говорю, что они очень рискуют, и лучше попытаться бежать, когда нас привезут в Мариинск. Я знаю эту тюрьму, бывала там у отца. Они меня послушались. В Мариинске они действительно совершили побег, но их догнали с собаками, привели обратно в зону, искусанных, в крови. Нам их показывали для устрашения.

В Мариинской тюрьме меня узнал комендант, который принимал этап. Помнил, как я приходила к папе на свидания, приносила передачи. Я попросила его дать свидание с отцом. Через какое-то время комендант пришел и сказал, что папа ждет меня около мужского барака. Я побежала к нему, вижу он стоит на углу барака и плачет. Бросилась к нему, успокаиваю, а он говорит, что получил от мамы открытку, где она писала, что ездила в Томск, пыталась сделать мне передачу, но передачу не приняли, сказали, что меня уже нет в живых. Зачем такая жестокость? Сказать такое матери! Просто издевались. Ничего святого!

И вот теперь у папы радость — я жива, и горе — я в тоже в тюрьме. Слезы радости и слезы общей нашей с ним беды. Так мы встречались с папой десять дней.

40

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

Папа приходил к нам в камеру. В камере было пятьдесят женщин. Он садился на стул, а я всегда вставала сзади, он плакал, все лицо было в слезах, и женщины в камере тоже плакали. Я обнимала его голову, гладила, целовала, успокаивала, как могла. Если бы я взглянула ему в лицо, мне стало бы плохо, я не смогла бы сдержаться, а я не должна была этого допустить. Поэтому я стояла всегда за его спиной, а плакала до истерики уже после его ухода. Женщины меня успокаивали, говорили, что я должна быть счастлива, что Господь дал мне возможность в тюрьме встретить отца и несколько дней быть с ним вместе, проститься с ним, а они лишены такой возможности, они навсегда потеряли свои семьи, родные не знают где они, что с ними.

Не знаю сама, что мне подсказало — на последнем свидании я обняла его и говорю: «Папочка, мне сердце говорит, что мы видимся с тобой в последний раз». Он мне ответил, что это не так, что еще нет вагонов для нас, а когда будут отправлять, комендант скажет. Но ночью подали вагоны, нас погрузили, и больше папочку я не видела. На станции наш эшелон простоял трое суток, каждый день приходил комендант и говорил мне, что папа у начальника третьего отдела просит разрешения пойти на станцию проводить меня. Прежде ему иногда давали пропуск в город, но сейчас не пускают. Все эти дни он лежал на полу перед дверью начальника, умолял, просил разрешить проститься со мной, но тот не позволил, и нас увезли.

41

Привезли нас на станцию Тайшет, разгрузили, построили по четыре человека и повели в сторону тайги. Шли очень долго. На ночь останавливались, ночевали в палатках. А на следующий день вели дальше. Впереди нас шли мужчины. Вид одного из них был очень благородный: одет в овчинную приталенную дубленку, на талии собранную в сборки, так называемая борчатка. Отделана серым каракулем, на голове серая каракулевая папаха, как у генералов. На руках меховые перчатки, тоже отделанные каракулем — их называли краги. У него была тросточка, держал он ее через плечо, и на ней висел чемоданчик. В руке он нес подушку. Сначала он бросил чемодан, потом подушку. Было видно, что ему трудно идти, он стал опираться на трость, потом пошатнулся и упал на спину со словами: «Помогите, умираю». Я бросилась к нему, но подбежал конвоир с собакой, закричал на меня, приказал отойти. Что стало с этим человеком — не знаю, больше его не видела. И это не единственный такой случай был по дороге в зону, в поселок Квиток.

В зоне нас было больше пятнадцати тысяч мужчин и пятьсот восемьдесят женщин. Мужчин разместили в палатках, а нас, женщин в двухэтажном доме. На нижнем этаже был медпункт, а на втором этаже в огромном помещении без перегородок были устроены сплошные двухэтажные нары, без матрацев и одеял. Первые дни мы спали на голых досках, потом привезли большие мешки, набитые сеном, подушки, тоже

42

ВЕРЮ, ПОМНЮ, ЛЮБЛЮ...

из сена, и солдатские, серые одеяла. Лежали мы все подряд, прижимаясь друг к другу.

Наутро нас вывели, построили в несколько рядов. Напротив — вольное начальство. Вокруг — конвоиры с собаками. Площадь зоны огорожена колючей проволокой. Вдоль изгороди, на некотором расстоянии друг от друга — вышки с охранниками. Стали вызывать по фамилии. Мы должны были назвать имя и отчество, год рождения, статью и срок. Велели пройти вдоль ряда туда и обратно, а потом говорили куда встать, в какую группу. Меня поставили в группу пожилых женщин, почти все осуждены по политической статье. Начали выводить на работу на лесоповал. Шли по четыре человека в ряд. Вокруг конвойные с собаками. И предупреждение: шаг влево, шаг вправо — оружие применяется без предупреждения.

Очередь из людей тянулась на большое расстояние — мы еще у ворот, а на лесоповале уже делят на звенья по три человека: двое валят и распиливают дерево, третий обрубает сучья. Мы вели просеку для железной дороги от Тайшета на Братск и дальше на север. Наш участок Тайшетстроя был от поселка Квиток до поселка Сосновые рудники. Местность гористая, кругом сопки.

Кроме лесоповала была и другая работа: делали кирпичи, подносили шпалы, даже заставляли нас, женщин, носить рельсы. Носили мы их одну штуку всей бригадой, и то от тяжести садились на землю, за что нас ругал