— Ага, и из-за заказчиков ты также нанял эту свою блондинку, секретаршу, — язвительно поддела она, намекая на уже известную ранее Лену Фокину.

Салтыков отвёл глаза. Он понимал, что Нечаева догадывается, зачем ему на самом деле секретарша. 

— Расслабься, Андрюш, — Нечаева потрепала его по щеке, — Секретарша меня не интересует. Просто на зарплату ей тоже уходят деньги, из нашего с тобой общего бюджета, между прочим. А толку от неё — ноль...

— Да я понимаю... — виновато улыбнулся Салтыков, — Но не могу же я её выставить на улицу...

— Зачем же так сурово — на улицу? Просто отправим её в отпуск за свой счёт. Пока.

Домой Салтыкова не несли ноги. Разговор с отцом предстоял быть жёстким. Он и так-то в самом начале не хотел давать сыну денег на «бизнес», ибо знал, что тот ещё молодой, глупый и неопытный, хоть и с шилом в заднице. Отец настаивал на том, чтобы он ещё как минимум год проработал в Гражданпроекте, набрался опыта, а уж потом... Но Салтыков его тогда уболтал. Показывал бизнес-план, разработанный им вместе с Нечаевой. Отец понимал, что тут не без подвоха, что эта ловкая баба собирается хорошо поживиться за счёт его сына, но на другой чаше весов маячила ещё более безрадостная перспектива — жизнь с чокнутой москвичкой в съёмных квартирах, которая, безусловно, будет тянуть Салтыкова вниз, в болото. Если так, то лучше уж бизнес с Нечаевой...

А теперь, когда бизнес начал медленно, но верно прогорать, Салтыков осознал, что и его настигла чёрная полоса. И, как это обычно бывает с эгоистичными и недалёкими молодыми людьми, винил в этом не себя, а всё остальное: америкосов, устроивших, как он полагал, этот финансовый кризис, родителей, которые родили его в этой дыре и тем самым обрекли на вечное барахтание и прошибание лбом стен, Нечаеву, которая, ничего не делая, хорошо наварилась на его горбу. Но больше всего у него было злости на Оливу, которая, как ему казалось, одним своим появлением испортила ему жизнь, порушила все планы, а потом окунула в чан с дерьмом, написав эту бредовую книгу. Конечно, сама книга вряд ли могла иметь какое-то отношение к тому, что у него почти резко исчезли все заказы на проектирование, и умом он это понимал, но при этом чувствовал, что клубы её ненависти отравляют и разрушают его, доставая даже здесь, через тысячу километров.

«Вот уж она, наверное, обрадовалась бы... — со злостью думал он, проходя по Воскресенской мимо арки — той самой, у которой он последний раз видел Оливу, — Ну уж нет, сучка, я тебе такого удовольствия не доставлю... Землю жрать буду, а всё равно вам меня не победить...»

Салтыков зашёл в кафе «Остров» — то самое, где год назад была легендарная встреча форума. Теперь же в помещении было сумрачно и пусто. Он хотел заказать себе коньяку, но хватило ему только на водку.

Бухая в одиночестве за пустым столиком в углу, он думал о том, что ничем не лучше того же Негодяева или Хром Вайта. Даже хуже — у тех, по крайней мере, ебло симпатичнее. Янка вон Негодяева любит просто так, даже если он спит сутками и нихрена не делает. А его, Салтыкова, и замечают-то лишь когда он на коне. Любят за успешность, за подвешенный язык, за умение делать бабло из воздуха. Отними у него это всё — что останется? Кто он без денег, без успеха? Низкорослый кривоногий урод — и только...

Жаркое, солнечное, благодатное лето сияло над Москвой.

В Битцевском лесу вовсю щебетали птицы; радостные солнечные блики играли на ярко-зелёной листве и сверкали золотистой россыпью лютиков в тени раскидистых клёнов и орешников. В овраге шумела узенькая быстрая речушка; на солнце было видно сквозь бурный поток воды её каменистое дно. Тепло летнего дня чувствовалось во всём: и в нагретой на солнце трепещущей листве берёз и осин, и даже в усеянной солнечными пятнами лесной тропинке, по которой шли три девушки и собирали цветы. 

Одна из девушек была одета с претензией на чисто московский гламур: на ней был открытый топик с тонкими бретельками и юбка необычного покроя со стразами; дополняла её наряд небольшая дамская сумка и туфли на шпильках, довольно не к месту надетые для прогулки по лесу; другая тоже была в светлых туфлях на каблуках и в лёгком бежевом платье. Третья же была одета в простой летний сарафан синего цвета; русые волосы её были заплетены сзади в обычную косу. Единственным её украшением был венок из одуванчиков, ярко горевший, подобно золотому венцу, на фоне её тёмно-русых волос и синего сарафана, оттеняющего цвет её глаз, казавшихся теперь огромными на бледном треугольном лице. Это была ни кто иная, как Олива: несмотря на то, что она здорово похудела и побледнела, пребывание в психбольнице явно пошло ей на пользу. До того, как она туда попала, Олива чувствовала себя страшно несчастной и считала свою жизнь конченой; но, побывав там, она в полной мере оценила, что значит кушать то, что тебе нравится, а не то вонючее хлёбово, чем кормили в больнице; что значит спать на своей удобной постели, в тихой тёплой комнате с выключенным светом, а не привязанной ремнями к железной койке в ярко освещённом холодном боксе вместе с сумасшедшей старухой, от которой воняет, как из общественного нужника. После больницы с её кошмарными условиями и распорядками, Олива поняла, какое это счастье — быть здоровой и свободной, ходить туда, куда хочешь, есть, спать, курить, когда хочется. Мир вновь заиграл перед ней всеми своими красками; она больше ни минуты не думала, что несчастна из-за Салтыкова. Сама мысль о нём, сами воспоминания не вызывали у неё уже ничего, кроме презрительной усмешки. 

Да и вообще, думать о Салтыкове в этот прекрасный летний день было бы просто кощунством, поэтому Олива тряхнула головой, поспешив отогнать от себя тяжёлые воспоминания и, сбежав вслед за Яной и Настей к ручью, запела:

— Какой чудесный день!

Какой чудесный пень!

Какой чудесный я

И песенка моя, ля, ля, ля…

— Вот что значит — человека только что выпустили из психушки, — заметила Настя, обращаясь к Яне, — Иногда это бывает полезно…

Олива ничего не ответила и только погладила ладонью ствол ясеня и, прижавшись щекой к тёплой и шершавой коре дерева, закрыла глаза и блаженно заулыбалась.

— Не, ты глянь на неё — довольная, как майский пряник! — ехидно прокомментировала Яна, — А раньше-то что было — ёшки-матрёшки! И себе, и всем мозги повыкручивала со своим Салтыковым; что даже в Питере...

Настя толкнула Яну локтем в бок, чтобы та замолчала: воспоминания о Питере сейчас были для Оливы отнюдь некстати. Однако, она зря боялась; замечание Яны, вопреки всему, на блаженно-счастливом настроении Оливы никак не отразилось.

— С Салтыковым покончено раз и навсегда, — уверенно сказала Олива, — Его нет, и больше уж никогда не будет в моей жизни.