— Стопудово, — заверил её Кузька, — Книга-то годная. Если пропихнёшь её в массы, может статься, что ты срубишь на ней много бабла, а Архангельск прославишь так, что в него поедут туристы со всей России.

Голубые сумерки летней ночи медленно, но верно прорезались полоской света на востоке. За распахнутым настежь от духоты окном не было слышно ни людского гомона, ни шума машин; лишь в яблонях возле дома Оливы как оглашённые звенели птицы.

Олива устало откинулась на спинку стула, чтобы хоть немного дать отдых глазам от многочасового сидения перед мерцающим монитором. Шёл третий час ночи, но она и не думала ложиться. Она налила себе ещё кофе; впереди предстояло много работы. Идеи сыпались одна за другой; она еле успевала всё записывать. За ночь успела «перепрошить» пару-тройку глав, вставить новые части, убрать несколько ненужных длиннот. Ночью лучше всего работается; никто не дёргает, не отвлекает. А поспать можно и днём...

Правда, днём она тоже мало спала, несмотря на то, что после психбольницы свою прежнюю работу она потеряла, и идти ей с утра больше никуда не требовалось. Яна, жившая у Оливы в то лето, устроилась на работу в ночной клуб; таким образом, с восьми вечера и до шести утра Олива была полностью предоставлена сама себе. Свободного времени у неё теперь было более, чем достаточно, и она, после того памятного разговора с Кузькой, решила снова с головой уйти в свою книгу.

«И в самом деле — почему бы не напечататься? — размышляла она в ту ночь, лёжа в кровати, — Разве я должна зарывать в землю свой талант только потому, что это кому-то не нравится? В конце концов, я не тульский пряник, чтобы всем нравиться; раз даже Кузька считает, что моя книга стоит того, чтобы увидеть свет, значит, так тому и быть...»

Впрочем, после истории в Питере друзья Оливы стали к ней более внимательны. Денис и Хром Вайт писали ей в аську почти каждый день; Гладиатор, который сам проходил лечение психотропными препаратами, тоже частенько общался с ней, хотя не находил у себя улучшений — говорил, что у него выключены все эмоции и голова «какая-то пустая». Писала и Никки, приглашала Оливу пожить у себя месяцок в Архангельске, так как мама уехала отдыхать на юг. Олива приняла приглашение; ей вновь хотелось побывать в этом чудном городе, опять увидеть всех своих друзей.

Но писали они ей в основном днём и вечером. Ночью же Олива снова погружалась в свою книгу — вычитывала на предмет ошибок и повторов, что-то вырезала, вшивала, перелицовывала, как солдат гимнастёрку.

В этот раз Оливе что-то нездоровилось. Её познабливало от недостатка сна, кофе вызывало тошноту. Она выключила компьютер и легла, но уснуть не удавалось. Какое-то странное напряжение охватило её. Не удавалось даже закрыть глаза: напряжение было слишком сильно, и она лежала, вперив открытые глаза в потолок, и как будто чего-то ждала, хотя чего именно — определить не могла.

Тинькнул телефон. Олива встрепенулась до последнего нерва. Она угадала, что это ни кто иной, как Салтыков: было по всем параметрам странно и неожиданно, что он, не писавший ей почти полгода и не собирающийся писать, вдруг ни с того ни с сего взял и написал, но Олива не удивилась: она поняла, что ждала всю ночь именно этого.

«Мелкий, я тебя люблю!»

Она опешила. С чего это он вдруг? Однако, быстро накатала ответ:

«Салтыков, ты чего, белены объелся, что ли? Какое «люблю»?»

Звонок не заставил себя долго ждать. Трек «Frog Machine» от Infected Mushrooms, поставленный специально на Салтыкова, ещё год назад, когда у него тоже на телефоне стояла эта мелодия, и он собственноручно перекачал её на телефон Оливы. Это было тем летом в Архангельске, когда Гладиатор обозвал Оливу и Салтыкова «парой Ктулху» и ржал над ними, что у них теперь даже телефоны звонят одинаково, и всякий раз, когда у кого-то из «Ктулху» звонит сотовый, оба синхронно бросаются искать свой телефон, и каждый думает, что звонят ему. У Салтыкова на дисплее телефона была фотография Оливы — та самая, где она с распущенными «каскадом» чёрно-каштановыми волосами, рваной чёлкой наискосок, как у Эмо, со стервозным милым личиком, красивая. Фотография была сделана в Москве у памятника Димитрову, в тот день, когда Салтыков делал Оливе предложение руки и сердца. Салтыков держал её у себя на телефоне как талисман. А потом ему всё это надоело, и через несколько месяцев он убрал с дисплея фотографию Оливы и заменил на своём телефоне мелодию звонка. Однако, Олива почему-то продолжала держать на своём сотовом ту же самую мелодию и теперь. 

— Ну, что тебе? — спокойно спросила она, взяв трубку. Спросила она это таким будничным голосом, как будто все эти полгода он каждый день звонил ей.

— Мелкий, ты не спишь?

— Идиотский вопрос, заданный в полпятого утра, — хмыкнула Олива, — Так что ты от меня хочешь?

— Я хотел поговорить с тобой…

— Я слушаю.

В трубке повисла тишина.

— Так о чём ты собирался со мной говорить? Я слушаю тебя, — бесстрастно повторила Олива.

— Видишь ли, мелкий… Это не телефонный разговор…