— Струна гитары лопнула натужно…

Сердясь, отброшу инструмент, такой ненужный…

И в сердце зазвучит по-новому струна…

Тебя я вижу... Выходи, моя весна…

— Не спишь? — спросила Олива, садясь к нему на постель, — Вирши сочиняешь?

— Пытаюсь, — застенчиво улыбнулся Ярпен.

— Покажи, — попросила она, заглядывая к нему в блокнот.

— Нравится? — осторожно спросил он.

— Очень…

— Тогда возьми их себе… на память…

— Ты даришь мне эти стихи? — Олива была растрогана.

— Если они тебе нравятся… — Ярпен опустил глаза.

— Спасибо, — она вырвала листок из блокнота и спрятала его за ворот ночнушки, — Пойдём на кухню, я тебе пельменей наложу. Чаю попьём…

Ярпен встал с постели и попытался пройти, как почувствовал, что у него адски болят мозоли на ногах.

— Ты чего хромаешь? Ноги натёр? — спросила Олива.

— Да…

— Погоди, я лейкопластырь поищу.

Олива порылась у себя в сумке и, вытащив оттуда несколько пластырей, протянула Ярпену.

— Спасибо, — поблагодарил он, — Ты очень хорошая…

— Да ладно тебе, — отшутилась она, ставя перед ним тарелку с пельменями, — Ешь быстрее, а то они и так уже почти остыли.

Ярпен положил на стол вилку и, не отрываясь, смотрел на Оливу.

— У тебя потрясающие волосы, — тихо произнёс он, — Ты как львица…

Почувствовав, что разговор пошёл не в том направлении, Олива сухо спросила Ярпена, почему он расстался с Региной.

— Видишь ли, — вздохнув, ответил он, — Я думал, что я в неё влюблён. Вернее, сам себе пытался это внушить. Но не смог…

— А зачем же надо было себе это внушать? — строго спросила Олива.

— С Региной мы познакомились на форуме, — сказал он, — У неё был очень тяжёлый период в жизни, умерли родители. Она несколько раз вскрывала себе вены. И я подумал, что смогу чем-то помочь ей. Так мы начали с ней встречаться…

— Но полюбить по-настоящему ты её не смог, — сказала Олива, — Выходит, ты был с ней только из жалости…

— Выходит, что так, — ответил Ярпен, — Но я пытался полюбить её. Не знаю, что это, может быть, леность души, но не было у меня этого чувства… Регина не виновата, она прекрасный человек, виноват только я один, что не смог полюбить её по-настоящему, и у меня не хватило мужества вовремя признать это.

— Значит, выходит, что ты ей оказал медвежью услугу, — сделала вывод Олива, — Встречаться с человеком из жалости, не из любви, но из желания только помочь — всё равно, что нищему подавать. Жалость унижает — я тебе это говорю, потому что знаю на собственном примере. Думаешь, человек тебе за это будет благодарен?

— Может быть, в чём-то ты и права… — помолчав, сказал Ярпен, — Но не мог я допустить того, чтобы человек сам себя ценить перестал.

— Знаешь, я считаю, что уж коли ты начал принимать участие в чужой судьбе, то участвуй в ней до конца, или же не участвуй вообще, — сказала Олива, — Зачем же надо было начинать с ней встречаться, чтобы потом бросить её?

— Я не бросал её, — ответил Ярпен, — Она ушла от меня сама.

— Не все женщины уходят для того, чтобы уйти. Многие уходят для того, чтобы их вернули…

— Может быть. Но я не стал её удерживать, — сказал он, — Главное, что это было её решение. Слава Богу, теперь у Регины всё хорошо, она нашла себе молодого человека, и я искренне рад за неё…

— Всё равно я этого не в силах понять, — Олива пожала плечами, — Завязывать кратковременные отношения с человеком, а потом просто взять и сплавить его, как бревно по волнам. Я считаю, если не умеешь любить — незачем и встречаться.

— Никто не может сказать, умеет он любить или нет, — возразил Ярпен, — Любовь вообще вещь очень хрупкая. Знаешь, Олив, ведь бывает и так: любишь ты, допустим, человека... Ну, вернее, тебе кажется, что ты его, то есть её, любишь и жить без неё не можешь... А потом какая-то мелочь, которую можно было и не заметить, вдруг выплывает — и всё, к тебе приходит осознание того, что ты этого человека больше не любишь. Да и не любил никогда, наверное...

— Ну да, понимаю... Не вынесла душа поэта, — хмыкнула Олива, — Нет, я тоже, конечно, эстет, и мне вовсе не нравится такая грубая проза жизни как скверный запах изо рта и тому подобное. Но, тем не менее, взять хоть Салтыкова — он был явно не красавец, и пахло от него далеко не яблоками и молоком — а, видишь...

Ярпен взял её руку в свою.

— Олив, забудь про Салтыкова. Ты сама только что сказала: он был. Теперь его нет; это прошлое...

— Да... — она безнадёжно махнула рукой, — А в настоящем что?

Ярпен подавил вздох и уставился ей в глаза долгим, немигающим взглядом.

— Что? — смутилась Олива.

— Ничего. Просто...

Олива почувствовала, что устала от этого пресного и аморфного Ярпена. Хоть он и был «огонь, мерцающий в сосуде», хоть и писал он потрясающие, красивые стихи, и сам он на первый взгляд был очень чуток, нежен, внимателен и добр — после откровенного разговора с ним Олива поняла, что за этой белой и нежной оболочкой тоже нет того, что она так тщетно искала и не находила в других. Точнее, ей казалось, что нашла в Салтыкове, но ошиблась, и это было самое жестокое разочарование в её жизни.