Было это четвертое июня, три часа дня.

Глава первая.

Монтэра – город на северо-востоке страны. Построенный в форме креста, как и большинство городов, заразившихся в давние времена верой в Сияние, на северной окраине города расположился старейший монастырь, некогда бывший в составе одной из восьми инквизиторских школ.

Монтэрский монастырь был основан более пятисот лет назад одним из первых представителей церкви Сияния, который, странствуя со своими учениками по миру, увидел в тогда маленькой никому неизвестной Монтэре некий свет, некое "Сияние" и по его приказу был построен сначала храм, а позднее – монастырь.

Центральный корпус, самый большой из трёх, представлял собой четырехэтажное полукруглое здание из темного кирпича, с широкими и высокими окнами, плотными стенами и камином в каждой гостиной, откуда можно было попасть в кельи послушников. Второй и третий корпус стояли параллельно друг другу за центральным, и между ними раскинулся огромный вечноцветущий сад, с почти плоским, чуть выше колена, прямоугольным фонтаном в центре, который на самом деле был ключом и в нем всегда переливалась чистая холодная вода.

В особенности, среди всех прочих храмов, этот монастырь выделялся тем, что в нем практически не было произведений искусства. Никаких дивных статуй, никакой резьбы, картины в монастыре отсутствовали вовсе. Ковры, роскошные чаши, канделябры, подсвечники и многое другое было вывезено отсюда, когда в триста двенадцатом году со дня падения северной звезды мастер Мрис, бывший тогда главой монастыря, заявил, что не намерен более сотрудничать с прочими инквизиторскими школами, и его охотно поддержали все ученики и прочие преподаватели, после чего монтэрский монастырь вышел из состава "восьмерки". Это событие сильно повлияло на программу обучения, и вскоре была переписана клятва, которую дают монахи по окончании обучения в монастыре или же после сдачи экзамена и получения печати.

Лето… Точнее это даже не было летом – это было поздней весной, когда молодой выдающийся монах Стижиан Ветру, будучи глубоко погруженным в свои мысли, держался одной рукой за единственную более-менее крепкую ветку на старом, но по-прежнему цветущем дереве, находясь на высоте метров трех от земли. В полукилометре от сада, разделяющего второй и третий корпусы, начинался лес, уходящий далеко на север и упирающийся в горы Летта, и у его подножья росло это дерево, которое Стижиан любил с детства. Каждую весну, на протяжении всей его жизни, организм начинал подшучивать над монахом и независимо от того, во сколько он ложился спать, пробуждение наступало в четыре утра ровно, а все обитатели монастыря, кроме тех, кто стоял на страже в ночную смену, просыпались от звона колокола не раньше семи.

Оставалось три часа, которые Стижиан, будучи уже обученным монахом, с великим удовольствием тратил на очень специфическую тренировку, благодаря которой ему удавалось обмануть собственное тело и даровать голове драгоценные минуты отдыха.

Прием был просто потрясающим, и назывался он вполне тривиально: «полное расслабление тела». Использовать его можно было в любой позе, в любом состоянии, в любую погоду, время года или часть суток. Стижиан предпочитал следующее: залезть на эту самую ветку, что в трех метрах над землей, правой рукой за неё держаться и впадать в транс. В процессе выполнения этого приёма, тело монаха, по-настоящему освоившего его, расслабляется настолько, что может игнорировать любые воздействия из вне, начиная от раздражающих звуков и холода, заканчивая режущей или колющей болью. Если при этом не находится в бою, а в таком спокойном месте, как это, то вполне можно впасть в полумедитативное состояние и отдыхать, внушив организму что он сейчас работает в поте лица.

И вот, наконец, над монастырем пронесся звон колокола, означающий, что через десять минут все послушники и наставники прибудут в столовую, куда Стижиану тоже не мешало бы явиться.

Воскресенье – любимый день недели мастера Тео, который вместо того, чтобы благоразумно сообщать своему ученику о новых заданиях за несколько дней, а лучше за неделю до выполнения, как это делают прочие мастера, говорил ему об этом день в день, и причем прилюдно. Одна Богиня знает, чего этим добивается мудрый и хитрый мастер, но на Стижиана и так уже весь монастырь поглядывал с нескрываемой завистью, а порой и с озлобленностью, так недавно ему ещё и на кухне запретили помогать, хотя ему очень нравилось там возиться: готовить, руководить, дегустировать. Одна монашеская работа и никакого разнообразия, хотя в монастыре найдутся десятки учеников, которые с радостью возьмутся за те дела, которые Тео поручает только Стижиану. Эти условия превратили его пребывание в монастыре в испытание терпения.

Стижиан открыл глаза и поднял голову, медленно повертел ею, проверяя, не затекла ли шея, и с нескрываемым восхищением обнаружил что освоил-таки расслабление тела – ничто не болело, ничего не затекло, и голова перестала быть такой туманной, а ведь в четыре утра, когда он сюда притащился, она ныла как дырявое судно в шторм.

Жутко довольный собой, он отпустил руку, на которой держался всё это время, и мягко приземлился на землю:

– Спасибо, – сказал он старому критши.

Удивительное создание, это дерево, Стижиан воспринимал его почти как живое: длинные ветви, плотные и крепкие, но в то же время гибкие, с несчетным множеством мелких плотных листиков, никогда не усыхавших и не опадающих, и чтобы сорвать хоть один, нужно было приложить немало усилий. Кора то гладкая, то грубая, будто дерево менялось по настроению и погоде, а чтобы его обхватить могли бы понадобиться пять-шесть пар рук взрослых мужчин.

Дерево тихо скрипнуло в ответ, а Стижиан улыбнулся. Отряхнув и без того чистый кожаный плащ, надетый на голое тело, он поправил шнуровку ботинок, ремень, поелозил пальцами по коротким волосам и побрел в сторону второго корпуса.

Когда он до него дошел, все уже сидели за столами и тихо чавкали. Правилам поведения за столом, приему гостей, и выпроваживанию тоже, учат любого новенького послушника в течение одного месяца в первый год обучения. Всё это привили и Стижиану, и единственным, к чему его приучить не удалось, была пунктуальность, и поэтому он всегда минут на пять опаздывал – не страшно, но все же неловко.