Что за вечер? Ночь безумна…

Вдруг! Смотрю в твои глаза.

Я в тебя влюблен по уши,

Мое сердце — твой вокзал…

Знаете, с детства мне хотелось писать. Самовыражаться, что ли. Я писал довольно наивные стишочки — но, с претензией на проблемы взаимоотношений (друзья на самом деле не те люди, которым можно доверять, ха-ха!), социальное неравенство (увы и ах, мне так и не купили новую Xbox). Писал рассказы о своих страхах и воображаемых событиях.

Наверное, это рвалось наружу наследственное, полученное в генах от отца-журналиста. И, сначала родители умилялись моим опусам, хотя, естественно, в них не было ничего выдающегося. А спустя время, после того, как отца вышвырнули из редакции, а он вконец спился, я получил от него удар в спину. Он стал насмехаться над моими сочинениями, видимо, таким образом компенсируя горечь своих неудач, и самоутверждаясь за счет малолетнего сыночка. Конечно, это ведь он великий писака — а не я.

Семейным мемом стала строка из моего стихотворения, изначально не имевшая смысловой нагрузки. Когда хотелось поржать, батя произносил нараспев: «На Марсе снова дождь со снегом…». В каких-то необъяснимых ситуациях констатировал — «На Марсе снова — дождь со снегом!». Или задавал риторический вопрос. Короче, понятно… для красного словца не пожалею и отца — с точностью наоборот.

Я прекратил позориться и писать, но лишь на время. Немного спустя пробил час подростковых влюбленностей, и я вернулся к рифмоплетству — теперь уже о любви. А написанное скрупулезно прятал. Пока черт не дернул прочесть пару стихов Веронике. И она восхитилась (на самом деле, кажется, дело было не в качестве произведений, а в том, что они были посвящены ей). Впоследствии эта глупость привела меня к самому большому поражению. Ника сперла мою писанину для Тимура Алиева, и я стал посмешищем для всего универа. Все попытки вернуть тетрадь провалились, и только через год, когда началась Вспышка, стихи исчезли вместе со всеми свидетелями моего унижения. Кроме Тани, конечно.

Это стало для меня своеобразной прививкой — и от стихов, и от чрезмерного доверия к людям. Никогда! Вы слышите, никогда! — не открывайте ваших тайн кому-либо. Будьте счастливы в одиночестве — ведь ваш лучший друг, это вы сам. А иначе рискуете самолично вскормить тот скромный ручей неприятностей и бед, свойственный каждому, и тогда он взрастет, как горный поток. И сметет остатки вашей жизни, вашего достоинства, и вашей психики, в конце концов.

За пять лет я не написал ни одной строчки, не придумал ни одной рифмы. И лишь полтора года назад все-таки вернулся к поэзии. Видимо, не смог без этого — душа требовала. Правда, теперь я писал пошлости… и прятал новую тетрадку в заначке между слоями материи в рюкзаке.

Еще одна моя ценность — туристический каталог Ялты. В нем много красоток, но сегодня они не могут меня заинтересовать. Я возвращаю на стол блондинку, и так долго смотрю на нее, что дыхание становится прерывистым и шумным. Я не могу сдержаться, да и зачем? У меня появляется чувство, что я ее люблю. Я хочу найти ее. Заполучить любой ценой — как я делаю, когда что-то нужно. Я роняю фонарь — что со мной? Неужели я еще не протрезвел?

В замешательстве я поднимаю фонарь, проверяю его на повреждения, и ругаю себя за неаккуратность. Фонарь важен и нужен. Я немного сержусь на невероятную блондинку, но не позволяю себе смять фотографию — бережно помещаю ее в прозрачный пакетик, вкладываю в тетрадь и прячу в тайник.

Я знаю, что делать — дипломат покамест спрячу, а когда получится, вернусь за ним. В поиске подходящего места спускаюсь в подвал, и прячу свое сокровище в электротехническом шкафу, который оригинально помечаю — рисую на дверце большой половой орган.

Гриша Менаев дал ему имя — Охотник — но сам он об этом не знал. Ему, в принципе, было на это наплевать, его интересы ограничивались поиском того, чем бы он смог утолить свой вечный голод. Вот и сейчас, он вдохнул сырой воздух и от возбуждения застрекотал, едва слышно, словно сломанная розетка. Горячая плоть была рядом. Запах жертвы смешался с запахами земли и мокрого железа. След вел к запертой железной двери. Нужно найти другой вход. На четвереньках он пролез вдоль стены — сквозь узкий просвет в колючем кустарнике. Еще немного, и влево… окошко: раньше в нем были толстые стеклоблоки, но сейчас здесь сияла дыра, окаймленная торчащими остатками стекла.

Охотник просунулся в окно. Осколки впились в обнаженное тело, когда он сделал рывок и попал внутрь. В ноги вонзилось битое стекло. Плечи, спина и живот покрылись густыми багровыми каплями, смешанными с потными мускусными выделениями. Но Охотник не издал ни звука — он почти не чувствовал царапин. Спустя немного от них не останется и следа.

Длинный мясистый язык слизал с плеча кровь — не то… Но скоро он получит именно то, что нужно.

Один за другим в окно протиснулись еще трое голодных сородичей и спустились на пол, хрустя все тем же битым стеклом. Заброшенное помещение наполнилось лунным светом и сутулыми долговязыми тенями.

Едоки двигались так тихо, что в произведенном ими электрическом потрескивании можно было расслышать звуки падающих капель крови.

Сразу же за дверцей на свистящих петлях располагалось обширное подземелье, в котором запах еды стал настолько явственным, что бил набатом по обонянию, не позволяя отвлечься ни на секунду. ТУК-ТУК-ТУК… так здесь совсем недавно пульсировало человеческое сердце.

Взгляд Охотника упал на особь рядом — она также возбудилась от близости пищи, ее выпуклая грудь тяжело вздымалась, а облысевшая голова блестела от обильно выступившего пота. Он провел рукой по ее животу — скоро он накормит и ее, и всех остальных.