Верзила протягивает чашу с элефиром Гермесу. Но это лучше не пить. Он запрыгивает на Зенона, и пытается душить его — расширителем для вагины. Медбрат сопит и хрипит, его огромное тело делает несколько оборотов по вагону, пока наконец жрецы не отдирают умалишенную, и не заливают напиток в глотку насильно. Пойло на запах как потные носки, на вкус — не лучше мочи. Словно кулисы, веки опустились, но спектакль только начался.

Он — в кровавом бассейне, и кровь покрывает его с головой. Он не может вынырнуть, он захлебывается, как вдруг оказалось, что это не кровь, а мелкие желтые муравьи. Они больно жалят, они быстрые, и они повсюду: в сердце, в печени, в костном мозге. Их миллионы и миллиарды.

Он просыпается — слава Богу — и он на каменистом пляже, усеянном лепестками роз, которые излучают горчичный аромат. В небе огромная черная дыра, струящаяся пурпурным светом и пытающаяся сожрать полную луну. Что-то не так — Гермес смотрит на себя, и понимает, что уже он сам — огромный муравей, а цветочные лепестки забили рот, желудок, легкие… кишечник распирает, чтобы взорваться сгустками темной, загноившейся крови.

Он — в роскошном храме, прикованный и распростертый на прямоугольном жертвенном алтаре, а хмурый бритоголовый жрец бормочет чушь и пронзает его гениталии кривым ножом с широким лезвием. Из раны появляется младенец — корявый и беспомощный, черный как смоль. Гермес видит лицо младенца — это он сам. Пытается разглядеть, почему ему холодно, и понимает, что ребенок — не совсем и ребенок — это рыба, мерзкая и скользкая. Гермес пытается кричать, но жрец бросает монструозного ребенка наружу, в туман к гиенам, которые с хихиканьем рвут малыша на части. Он сам — одна из гиен… или нет? У всех тварей его лицо — не то, которое сейчас, и не то, которое было еще до операций. Это лицо женщины, выглядящей словно богиня из индуистского пантеона…

Совершенно неожиданно Гермес-Афродита выныривает из кошмара — что-то сыпется с потолка, а по соседству грохочут выстрелы. Но, кто посмел напасть на поезд Божьего промысла?

****

Я приоделся — вчера на складе выдали обновки, и теперь я владел достаточно неплохим шматьем. Классические голубые ливайсы, белый джемпер, куртка бомбер, как у Тома Круза в Топ Ган, только салатовая, и все те же боты с саламандрами. Естественно, я обмылся, подстриг волосы в носу и полился парфюмом с запахом грейпфрута. Кажется, я неотразим.

Мой обходной путь лежал по самой нетронутой тропе — возле прачечной, мимо бювета, и к офицерским домикам — метров 800. По прямой туда метров 300 на запад, но так было нельзя.

На тропинке нарисовались двое военных. Патруль? Я не совсем разобрался в устройстве жизни Илиона, поэтому все возможно. Цербер залаял, и солдаты устремились ко мне. Я уставился на пакет, который при просвечивании фонарем однозначно выдаст цветы. Стремно.

И я выбросил пакет в заросли. Вовремя — вояки были рядом.

— Новенький? Менаев, кажется? — спросил старшина с длинным носом и дерзким взглядом. — Куда это ты идешь?

Его напарник, курчавый, как Пушкин, держал меня на мушке. Гребаный Бабай!

— Ребят, я спешу в Одеон, — сообщил я, переминая пальцы. — Честно, не успеваю. Илья Андреевич меня пришибет.

Солдаты переглянулись.

— А что в Одеоне? — заинтересованно спросил Пушкин. — Жора, вечно мы в пролете, когда что-то интересное! — заметил он носатому старшине.

— Так вы не в курсе? — обрадовался я. — Боссу привезли диски со спектаклями. Так что, сегодня у нас театральный вечер.

Я скромно улыбнулся носатому, и тот ответил улыбкой. Затем я посмотрел на его напарника, и Жора тоже — у Пушкина была такая кислая мина, что мы синхронно захохотали.

— Лады, иди, — разрешил старшина. — Не пропусти спектакль!

— А где же сочувствие и милосердие? — спросил я.

— Не, я тебя задерживать не буду, — Жора развернулся, чтоб идти дальше.

И мы засмеялись, непонятно, почему. Главное, что поняли друг друга — мы не любители театра. Вдруг в кустах зашуршало, и оттуда показался Цербер, пропавший минуту назад.

— Твой? — спросил старшина.

— Мой. Морока одна, — улыбнулся я, но недолго — в собачьей пасти был пакет с цветами.

— А это у него что? — заинтересовался Жора, передумав уходить.

— Не знаю. Таскает разную хрень, — как можно равнодушнее сказал я. — Цербер, фу! Брось!

Но старшина уже был рядом с псиной, и попытался взять пакет — страшилище зарычало.

— Эй! Cкажи, пусть отдаст! А то рассержусь, — он тянул пакет в одну сторону, а собака — в другую.

Целлофан затрещал, разваливаясь и освобождая громоздкое содержимое. Букет вывалился на щебенку, шурша фольгой. Мы остолбенели, и даже Цербер ошарашено присел, виновато щурясь под лучом фонаря.

— А это что?!

Я зажал губы, сморщив лоб и пялясь на верхушки сосен.

— Это твое?

— Сомневаюсь, честно говоря. Если бы все, что принесла псина, было моим — я бы утонул во всяком дерьмище.

— Не твое? — переспросил старшина, озадаченно поглядывая то на меня, то на собаку, то на цветы.

Подсознательно он чувствовал, что здесь дурно пахнет. Цветы… все знали, что это зона особого внимания Андреича — и их трогать нельзя ни под каким предлогом. Единственное, что мешало принять правильное решение — он не имел понятия, какие именно это цветы. Жора пытался включить мозги, а зря — как я успел понять в этой жизни, многие не сильно умные люди умудряются нормально существовать и принимать правильные решения только благодаря развитой интуиции. Умные же, наоборот, лишены этой радости — их интуиция подавлена разумом и логикой.