— Три бумажонки, — убито пискнула Ирина.

— Ну и что?! Ты теперь собралась увольняться по собственному желанию и идти работать в хранилище районной библиотеки, чтобы не попадаться людям на глаза и не портить им жизнь?!

Ирина, которая успела подумать именно об этом, испугавшись проницательности начальства, вжала голову в плечи и тоскливо кивнула. Морозова покачала головой и продолжила:

— Нет, я против библиотек ничего не имею — они очень даже нужны. И библиотекари — настоящие подвижники и сеятели культуры. Но ты! Ты! Ты — учитель! Поверь мне! Я в школе сто пятьдесят лет работаю… почти. У меня родители были учителями, бабушка преподавала в институте, а дедушка тоже был директором школы. Я учителей за версту вижу! Или тех, кто мог бы ими быть. У меня нюх на них. Я ещё никогда не ошибалась.

Иногда приходит матрона устраиваться на работу и начинает: да у меня стаж, да у меня разряд, да у меня все по струнке ходят, да я такая-разэтакая. А я вижу, что она детей ненавидит! Всё. Это не учитель. Методист — да, может быть, и получится. А учитель — нет. А иногда устраивается на работу ко мне дитё натуральное, вот хоть как Злата твоя или Вадим Лопухов. Они ж восемнадцатилетие едва успели отметить, когда к нам попали. Зелёные второкурсники. А учителя! Их всего-то и надо было направить чуть-чуть. Понимаешь?

Ирина кивнула. Про Вадима и Злату она была согласна.

— Вот и хорошо, что понимаешь… — Полина Юрьевна сбавила обороты. — Тебе нельзя из школы уходить. Школа… она ведь настоящих учителей никогда не отпускает… Тебе сны про детей своих снятся?

— Да…

— А что я говорю?! Учитель! И будут сниться! Всю жизнь! А если уйдёшь — несчастной станешь. Поэтому давай не слёзы лить, а думать. Что не так ты сделала, или, скорее, кому ты дорогу перешла. Потому что я больше чем уверена, что ноги у этой истории с кляузами растут не со стороны разгневанных родителей. Я после первого доноса пригласила всех председателей родительских комитетов, ты же знаешь, у нас с ними работа хорошо поставлена, и побеседовала. Не напрямую, нет. А так, мол, как учёба, как учителя, какие настроения бродят в среде родителей? Ни одного нарекания в твой адрес. Наоборот, только благодарности. Так что дело не в этом. Тем более, будь родители недовольны, они бы в первую очередь ко мне пришли, а не стали писать через голову всякие бумажонки. Не они это. А вот кто? Давай думать.

— Я не знаю, правда, Полина Юрьевна… — Ирина чувствовала себя совсем разбитой.

— Скажи-ка мне, ты никому в последнее время не отказывала?

— То есть?

— Ну что «то есть»? Что «то есть»? Ты у нас девушка молодая, симпатичная, да что я говорю — красивая. Кавалеров наверняка тьма. Вот и вспоминай, кому от ворот поворот дала.

— Да никому я не давала от ворот поворот! У меня и кавалеров-то нет! — Ирина вспомнила синие очи доктора Симонова и горько улыбнулась.

— Как это нет?

— Да вот так… Нет и всё.

— Так, это мои недоработки, — помрачнела Морозова, — раз мои лучшие кадры, кроме работы нашей каторжной, света белого не видят. Поняла, буду исправлять.

— Не нужно ничего исправлять, правда, Полина Юрьевна! Я вас прошу…

— Хорошо. Не нужно, значит, не нужно. Ты только сама совсем уж на себе крест не ставь. Сейчас вон весна, оглянись вокруг, может, увидишь достойного парня… — Ирина снова вспомнила про Андрея, вздохнула и покраснела. Деликатная директриса притворилась слепо-глухо-немой и откинулась на спинку кресла, попивая кофе. Надолго её не хватило, и она продолжила:

— Или давай с другой стороны зайдём. Не было ли ситуации, когда ты отбила у другой парня?

Ирина вспыхнула, а Полина Юрьевна замахала руками:

— Ты мне не отвечай, не надо. Но сама подумай, не было ли такого, даже если случайно. Причём не обязательно в последнее время отбила, может, и раньше. Но не слишком давно, месть, конечно, блюдо, которое подают холодным, но не протухшим же. Так что школу с институтом можешь забыть. А вот год-полтора вспомни. И нечего посмеиваться! — Ирина и вправду повеселела, слушая любимое начальство. — Ты не смейся, а по шагам вспоминай. Потому что уж слишком много на тебя свалилось за последние два месяца. Я не в буквальном смысле, не про доску. А в переносном. То журнал, то кляузы… Да ещё и замуровали тебя…

Ирина вытаращила глаза.

— Ну что ты удивляешься?! Знаю я, знаю. И на Злату не думай. Твоя подружка драгоценная, даже если бы я её спросила, молчала бы. Она ж, как пленный белорусский партизан на допросе в гестапо, умрёт — но своих не выдаст. Не она это. А кто — не скажу. У тебя свои секреты, у меня — свои. И у стен есть уши. Только поверь старой седой директрисе, всё это звенья одной цепи. Поймёшь, кто виноват в одном случае, — размотаешь всё… А теперь иди. По поводу доносов не беспокойся. Я буду не я, если позволю такую девочку обидеть.

Потрясённая Ирина встала и на негнущихся ногах пошла к двери.

— И ещё! — окликнула её директриса. — Пообещай мне влюбиться. И в ближайшее время!

— Я уже, — неожиданно для себя призналась девушка. Полина Юрьевна внимательно посмотрела на неё и погрустнела:

— Безответно? Ну что ж за мужики такие слепые пошли? Такую девочку чудесную не замечают. Ничего, Ириш, прорвёмся! Вот увидишь! Ещё встретишь ты такого, как мой Михаил.

Всей школе была известна горячая любовь начальства к своему мужу и его не менее горячая к ней. Вырастив двух дочерей, они продолжали нежно опекать друг друга. Директор крупного завода Михаил Игнатьевич частенько бывал на школьных мероприятиях и всячески помогал жене. А уж когда она болела и лежала в больнице после трёх тяжёлых операций, вообще от неё не отходил. Ирина это точно знала — сама видела, когда навещала Морозову. Поэтому она, понимая, что Полина Юрьевна пожелала ей, на её взгляд, самого лучшего, благодарно улыбнулась и вышла.