– У Софьи тоже сегодня премьера, – поднялась принцесса со стула. – Она на балете впервые.

Глаза в пол-лица, обведённые чёрным, нависли над Соней. Нечеловеческие ресницы, похожие на мохнатых гусениц, создавали тень; зрачки под ними казались матовыми, поглощающими свет, сердца воздыхателей и маленьких девочек – целиком.

Заворожённая, она протянула красавице букет и смущённо спросила:

– А вы правда моя тётя?

«Десять минут до начала», – донеслось из ожившего динамика. Приглушённые звуки инструментов, вплетавшиеся в трансляцию, означали, что волхвы со смычками вернулись в оркестровую яму и держат высокий совет. «Посторонись!» – весело крикнули за дверью: по паласу, скрипя колесиками, ехала тяжёлая стойка с платьями.

– Тамара Львовна, – поторопила Аврора, подкрашивая губы точными мазками.

– Уже, уже.

Костюмерша уронила очки на цепочке, откусила нитку зубами и по-беличьи шустро спрятала концы в тюль.

– Пойдём, Соня, – позвала мама, обнявшись напоследок с сестрой. – Тёте пора переодеваться. Мы увидимся снова после спектакля и вместе поужинаем.

Соне тоже хотелось обнять принцессу, но было слишком страшно коснуться её; макушкой она пришлась бы ей по пояс разгоревочных штанов, подвернутых вниз, на бёдра.

Красавица, угадав её желание, нагнулась и поцеловала племянницу в щёку, щекотнув накладными ресницами.

– Мама, а я когда-нибудь стану принцессой? – с надеждой шепнула Соня, выходя в коридор.

Мама на секунду замешкалась с ответом.

Девочка обернулась, чтобы ещё раз увидеть Аврору вблизи: та разминалась, проверяя носки туфелек на устойчивость, и пристально вглядывалась в её тоненькие ножки в мультяшных колготках, пока закрывающаяся дверь не отсекла их друг от друга.

В простенке между гримёрными висели платья придворных дам. Рукава, обшитые золотой тесьмой, соседствовали с накрахмаленными нижними юбками. К стойке подбегали девушки в старинных головных уборах и нервно, наспех выискивали на вешалках каждая свой костюм, толкаясь локтями.

Папа ждал на лестнице, держась за перила и мечтая покурить. В царстве закулисья он чувствовал себя неловко. От расхаживавших в проёмах танцовщиков, облачённых в трико и полотенца, обёрнутые вокруг шеи, он тактично отводил глаза, лишь изредка неодобрительно покашливая.

– Ну что, нанесли визит спящей красавице? Как она там, громко храпит? – пошутил он, беря дочку за руку. – Пошли скорее, сейчас начнется. Сонька, а что это у тебя на щеке?

– Мона поцеловала, – ответила мама. – Я сотру, когда вернёмся в ложу.

– Напомадили ребёнка, – заворчал папа, спускаясь вниз по каменным ступенькам. – Стоило отпустить вас вдвоём, и вот уже испачкали мне кроху косметикой. Они-то ладно, что с них взять… Богема! Но ты почему не вмешалась?

Он ворчал до самого фойе, и когда они вошли в ложу, и когда пробирались к сиденьям. Их места были заняты самозванцами. В полумраке, под гаснущими люстрами, чужие затылки возвышались над спинками их кресел. Девочка возмутилась до глубины души.

– Извините, – склонилась мама к сидящим. – Это наши места. Будьте добры уступить.

Мамин спокойный тон отчего-то задел Соню. Провожая взглядом захватчиков, с позором покидавших ложу под шиканье театралов, она сжимала подлокотник кресла, напрочь забыв о торжестве справедливости.

Весь второй акт ей не удавалось сосредоточиться на спектакле, даже арендованный родителями бинокль не помог. Фокус её внимания сместился дальше, минуя сюжет, артистов и разворачивавшееся на сцене великолепие. Соню охватила тоска. Отвоёванное место утратило ценность. Она хлопала так, что отбила себе ладони, и навязчивая, пульсирующая в такт с аплодисментами идея пускала в её мозгу ядовитые корни: её законное место не в ложе, и вообще не в зрительном зале.

Об отпечатке помады у неё на щеке никто не вспомнил. Она стёрла его сама, нечаянно – часто дотрагивалась до лица в темноте.

Тётя то и дело наведывалась к её родителям в гости и приглашала их семью в театр.

Сонино любопытство невозможно было унять. Она повсюду совала нос: от цеха по изготовлению пуантов до репетиционного зала, где танцовщики занимались и разучивали новые партии.

Она наблюдала, как пожилой мастер с помощью резца и наждачной бумаги корректирует колодки примы с учётом того, как изменились её стопы за последние несколько лет. В зале, проветриваемом после экзерсиса, искала выемку от тётиной ладони на деревянном станке. Она подавала костюмерше Тамаре Львовне булавки и подмечала, как тётя разрешает гримёрше себе прислуживать.

– Мона, душа моя, лебедь моя колченогая! – врывался в уборную разъярённый премьер в облачении Ротбарта. – Шевели мослами, наш выход!

Полы его мантии развевались, открывая обтянутые чёрной лайкрой ноги – рельефные, поджарые – ноги языческого жреца в сезон беспощадных ритуальных бдений.

Он щурился на Соню, близоруко прижав накрашенное веко пальцем, и выдавал:

– И ты здесь, клоп?

Она, усвоив этикет артистов, почтительно делала реверанс, сгибая острые коленки. Ротбарт сгребал её в охапку, накрывал мантией и, лягнув дверь пяткой, утаскивал добычу по коридору, рыча на весь этаж: