Образование и медицина тоже, в общем, были не совсем бесплатны. Если речь шла о высоком качестве того и другого, то так или иначе платить приходилось. Только не в государственную, а в иную экономику. Об этом мы будем говорить много и подробно.

Но, в любом случае, весь бесплатный и (или) очень дешевый набор советских благ обеспечивал обычному рядовому гражданину довольно простую, небогатую, а порой и почти скудную, но не голодную и еще и спокойную жизнь.

Низкую производительность труда, низкое качество продукции, порочность системы оплаты понимали, конечно, и наиболее реалистичные представители власти. О так называемом хозрасчете предприятий, то есть возможности распоряжаться хотя бы частью заработанных средств самостоятельно, в том числе – реально стимулируя сотрудников работать лучше, заговорили еще в середине шестидесятых. Реформу эту принято связывать с именем председателя Совмина Алексея Косыгина. Как и многие другие, этот реформаторский порыв к концу шестидесятых потихоньку сдулся. Как жалкий и уже, явно, бесперспективный отголосок этих наивных косыгинских планов экономических преобразований, в 1971-м в газетах появились большие статьи, а на телевиденье громкие репортажи о так называемом Злобинском методе. Идея заключалась в том, что московская строительная бригада Николая Злобина стала-таки работать по той самой системе хозрасчета. То есть, рабочие должны были получать деньги за конкретную – выполненную работу. Причем, при хорошей работе – куда больше, чем было положено, сообразно стандартному окладу. Называлось это материальным стимулированием и, вроде бы, было выгодно всем. Однако все естественно и, в общем-то, предсказуемо уперлось в стену. Не только, что построенную, а – старую и чрезвычайно прочную. Ту, что потом, в перестройку стали называть административно-командной системой – гигантскую бюрократию, а также просто в противоестественные с точки зрения нормальной экономики, но нерушимые советские законы. Например, любая советская стройка получала ведь безналичные деньги, которые в СССР перевести в наличные (а только ведь за них рабочие могли что-то купить в магазине) было сложно, а частному лицу попросту невозможно. Ведь само соотношение наличных-безналичных рублей в СССР было своеобразным, космически далеким от нормального.

Простой пример. Предприятие, скажем, платило за автомобиль «Москвич» около 1500 безналичных рублей, а частник – примерно 6000 наличных. В СССР это, по сути, вообще, были разные рубли. Как говорили иногда про безналичные деньги просвещенные остряки: рубли, которые никто не печатает. Кстати, много позже – в перестроечные времена, в том числе и резкое упрощение перевода безналичных денег в наличные, окончательно подорвало шатающуюся уже советскую экономику. А тогда – в начале семидесятых, разговор о хозрасчете и «злобинском методе» постепенно, но довольно быстро затих.

Даже в пытающейся быть объективной, но проникнутой духом мифического правильного социализма, погубленного неправильными его руководителями, в первую очередь, разумеется Хрущевым и Горбачевым, книге Д. Чуракова «СССР при Брежневе» по отношению к введению твердых зарплат в сельском хозяйстве сказано: «.. теперь можно было просто числиться – ведь оплачивался не результат трудовых усилий, а принадлежность к тому или иному тарифному разряду». Но в той же книге автор горячо и, в общем-то, справедливо утверждает, что хозрасчет, который если и прижился в СССР, то в наивных, а отчасти и уродливых формах, подорвал социализм. В известной мере, действительно, так. Только непонятно, что за какое-то, другое – «правильное» планирование могло этот самый социализм спасти? Наверное, только перепланирование людей с их реальными желаниями, потребностями и, извините, страстями. Но проект создания нового человека, может и заманчивый, но уж очень наивный оказался нереализуемым. Сама система съедала, затаптывала в колымскую мерзлоту или духовно уродовала своих лучших представителей – этих самых, едва появившихся советских пассионариев двадцатых-тридцатых годов. А уж к семидесятым от всего этого осталось лишь нечто совсем уж мышиное – мелкое, слабое, а иногда и откровенно подловатенькое – развивая «Рождение мыши» Юрия Домбровского, «собранный» совсем недавно роман о куда более раннем, нежели семидесятые, но как раз определяющем старт этого процесса периоде нашей истории.

Все советское искусство, начиная с двадцатых и вплоть до оттепельных шестидесятых, пропагандировало не просто удовлетворенность от труда, но его радость. Получалось, конечно, по-разному: иногда лицемерно-занудно, реже – романтически-убедительно, в зависимости от таланта тех, кто это писал, снимал и играл. Труд был не просто неотъемлемой частью жизни каждого человека, он стал главной ее составляющей, по сути – основной идеей, ради которой стоило жить и которой подчинялось все остальное: семья, любовь, дружба. Без труда полноценного счастья, да и любви быть просто не может. Логичным венцом этой – по-своему стройной идеологии стала и героика труда.

Трудовая деятельность в советской литературе, кино, театре очень часто, до определенного периода – почти всегда, в книгах, а особенно на экране в производственных драмах превращалась именно в битву, в подвиг, в некое логичное и абсолютно неизбежное продолжение гражданской войны и строительства узкоколейки комсомольцами во главе с Павкой Корчагиным. Этот эпизод из романа и фильмов «Как закалялась сталь» (первый с Василием Лановым, второй с Владиимиром Конкиным в главной роли) стал один из главных символов вечного «трудового фронта», по сути – войны, в которой все граждане призваны от рождения и обязаны участвовать безоговорочно, но в которой (что очень важно!) никогда нельзя окончательно победить.

В бесконечных фильмах про заводы, фабрики, ГРЭС и железные дороги почти непременно что-то не налаживалось вовремя, ломалось, а то и грозило серьезной аварией. И сюжетная линия строилась на том: победят ли мужественные и смелые новаторы и герои-труда, или все-таки послушаются трусливых перестраховщиков, относящихся к работе лишь, как к работе. Результат, разумеется, был предрешен, но страсти вокруг этого все равно кипели.

Но в семидесятые даже эта привычная пропаганда самоотверженного физического, да впрочем – и иного труда, выглядела на новом историческом и социальном фоне, по крайней мере, по-другому и уж точно – все менее убедительно. Причем, даже когда за дело брались умные и талантливые авторы. Характерный пример – громкая в те годы театральная постановка Олега Ефремова «Сталевары» с выдающимися актерами МХАТа. О спектакле, поставленном по пьесе Геннадия Бокарева в 1973-м, обильно писали в прессе. Но особого энтузиазма зрителей, чувствующих, несмотря на талантливую и профессиональную режиссуру и игру актеров, в этом гимне труду, некую фальшь и ненатуральность, спектакль не вызвал. В интеллигентских кругах об этом, помню, говорили с сарказмом, или вовсе презрительно не говорили. А, уж те кто видел эти заводские горячие цеха вживую, тем более поглядывали на спектакль с презрением и шли смотреть вместо всего этого какую-нибудь комедию. Тоже – сказка, но куда менее раздражающая. Немудрено, что на фильм «Самый жаркий месяц» (режиссер Юрий Карасик, 1974 г.), сделанный по «Сталеварам», и вовсе практически никто не обратил внимания. А дело было просто в том, что режиссер и актеры не могли убедить в правоте того, что делали не только зрителей, но и самих себя. Это ведь выглядело уже совершенно по-другому, нежели в «Весне на Заречной улице» Марлена Хуциева – одного из первых фильмов новой советской оттепельной волны. Там и в сталеварных, эпических сценах была искренность и убежденность и авторов, и актеров. А за ними – и зрителей. Этот фильм и сегодня смотрят, а вот от большинства производственных картин семидесятых в лучшем случае морщатся.

Еще более жалко выглядели экранные попытки привлечь молодежь к теме труда некими вымученными авторами семидесятых образами эдаких потомков Павки Корчагина. Иногда это выглядело, правда, не только жалко, но и, по-своему забавно. В 1974-м на телеэкраны вышел совершенно забытый ныне сериал «Наследники» (режиссер Валерий Исаков) про комсомольскую стройку химкомбината. Предприятие по сюжету строили где-то недалеко от Москвы (от столицы туда ехали электричкой), но, при этом – в жутких в бытовом смысле условиях, действительно напоминающих двадцатые годы. «Спим по четыре часа!», – говорили герои картины, живущие сначала просто в палатках, потом – в строительных вагончиках. И это во второй половине ХХ века, при развитом социализме! А уж когда этим молодым строителям во время экскурсии на ВДНХ в Москве читали лекцию про строителей ДнепроГЭСа, с которыми они – современные молодые, а заодно и зрители должны были себя ассоциировать и на которых равняться, это уж, вообще, смотрелось неуклюжим, дешевым смешным фарсом. При этом, кстати, в «Наследниках» довольно четко была прописана не только тема приписок на стройке для «галочки» и незаслуженных премий, и простого и типичного воровства стройматериалов. Возможно, в том числе и это послужило причиной того, что картину, забытую сразу после первого показа, больше не экраны не выпускали.

Куда талантливей, правда, в первую очередь за счет игры отменных актеров, но и неплохо прописанных писателем Вилем Липатовым – мастером деревенских сюжетов, самые известные из которых – про сельского участкового Федора Ивановича Анискина, которого неизменно играл Михаил Жаров – характеров, смотрелся сериал «И это все о нем» (1978 г., режиссер Игорь Шатров). Некоего шарма картине добавляли и песни в бардовском стиле на стихи Евтушенко. В основе романа и картины был типично липатовский, околодетективный сюжет. Трагически погиб молодой рабочий лесосеки, расположенной вблизи небольшого сибирского поселка Евгений Столетов (актер Игорь Костолевский). Есть подозрение, что это – убийство, и в поселок приезжает следователь Прохоров (актер Евгений Леонов). У Столетова, как выясняется со времен, был конфликт с мастеров Петром Гасиловым – эдаким пережитком прошлого (а может, как раз сигналом будущего?) куркулем, лицемером и хапугой, занимающимся приписками. Это и стало причиной противостояния Гасилова и современного Павки Корчагина – комсомольца Столетова. Правда, как выяснилось его никто не убивал. С поезда Столетов спрыгнул сам, просто неудачно. Тут еще была замешана и любовная линия отношений Столетова и дочки прохиндея Гасилова. Но во всей этой истории, идейный комсомолец, правдолюб и правдоруб Столетов, при всем таланте Костолевского, сделавшего его сколь возможно человеческим и убедительным, выглядел, на фоне реальной жизни и самого духа «семидесятых», в лучшем случае – книжным героем и эдаким «чудиком». Но ведь совсем не в том смысле, который вкладывал в своих героев – «чудиков», скажем Василий Шукшин, а – с чересчур пафосной, но именно поэтому и хлипкой идеологической нагрузкой.