Историческую же массовую литературу представляли, в первую очередь, Валентин Пикуль и Юлиан Семенов. И тот, и другой писали быстро, очень много и оба – занимательно. И Пикуль, и Семенов были крайне популярны в интеллигентских кругах, при том, что многие над ними, как-то стыдливо иронизировали. По меткому замечанию Дмитрия Быкова в книге «Советская литература» Пикуля и Семенова называли порой «литературой для бедных. Но ведь книги обоих, при всей их идеологической разности – диаметральности, были совсем не похожи на «официальную» историография дореволюционной России и Великой Отечественной войны. Герои в этих, в общем-то действительно масскультных книгах, были живыми людьми, а не масками советской грустной «комедии дель арто». Именно этим, в первую очередь, но еще, конечно, и роскошной игрой актеров, объяснялся и феерический зрительский успех сериала «Семнадцать мгновений весны» Татьяны Лиозновой по самому известному семеновскому роману.

Но, помимо занимательности, противостоящей занудности иных продвигаемых официальными идеологами исторических книг и особенно фильмов, Пикуль, а в еще большей степени Семенов, служили, как ни странно, просветителями эпохи. Эти писатели – обладатели колоссальной эрудиции и начитанности, обильно, но вовсе не навязчиво, а напротив интригующе наполняли свои тексты массой всякой малоизвестной широкому кругу советских читателей информации, так или иначе, пробуждая во многих желание узнать что-то новое, не растиражированное; о дореволюционной ли России или о той же нацистской Германии. Прекрасно помню, как книги Семенова становились для юношей моего поколения стимулом раскопать, разузнать, понять нечто, о чем раньше вовсе и не знали.

Тут, конечно, сделаю важную оговорку. Не великий стилист, но главное – антисемит Пикуль – один из ярких представителей оппозиции справа бесил (и было за что!) многих просвещенных интеллигентов. Юрий Нагибин попросту покинул редакцию журнала «Наш современников» после публикации романа Пикуля «Нечистая сила». Такие книги опасны для неподготовленных умов и душ, как водка для пустого, особенно – молодого, нетренированного желудка. Но если не считать книги Пикуля – истинной историей, уметь относится к авторским концепциям с умом и критически, просветительская оставляющая этих книг могла заинтересовать вовсе не только антисемитов и советских черносотенцев. Проще говоря, сначала в детстве надо читать Маршака и Драгунского, Носова и Милна в переводе Заходера, тогда потом можно читать и Пикуля.

Наконец, тяга к просветительству, к поиску новых тем и новых к ним подходов в эпоху застоя проявилась и в росте интереса к серьезным культурологическим (а официально филологическим и историческим) работам современных советских авторов, в первую очередь филолога Дмитрия Лихачева, филологов-философов Сергея Аверинцева и патриарха советской классической филологии, что называется: с дореволюционным стажем – Алексея Лосева. Конечно, увлечение подобной литературой не было и не могло быть массовым. Но в кругах городской интеллигенции, в том числе молодежи эти авторы и их книги были востребованы. Тем более что Лихачев, скажем, писал отнюдь не только о древнерусской литературе (хотя основной его темой была именно она), но и о Достоевском и, кстати, даже позволял себе в ссылках упоминать фактически запрещенного в СССР Владимира Набокова. Правда, разумеется, не как автора «Лолиты» и «Приглашения на казнь», а как прекрасного переводчика и комментатора Пушкина.

В определенной мере, интеллигентское, в том числе молодежное увлечение древностями было, конечно, тоже своего рода элементом протеста против государственной истории с ее занудными и лицемерными учебниками и лживыми фильмами. То есть, уход от казенной, официальной истории в нечто отстраненное от государственной идеологии. При этом к тому же – не запрещенное, а потому, с позиций государства – практически невинное. Ну, что крамольного может быть, скажем, в древнерусской литературе и тем паче в Аристотеле с Платоном? Правда, и здесь, конечно, можно было додуматься бог знает до чего! От признанного классика русской литературы, которого давно уже проходили даже в школе – Достоевского, скажем, путь шел к подозрительному у партийных мыслителей СССР Ницше и, что еще опасней – к русской философии начала ХХ столетия: Бердяеву, Розанову и прочим, практически запрещенным в СССР авторам. А там недалеко и до возможного переосмысления русской революции, а тогда и , вообще, всего остального…

Несколько лет назад по одному из телеканалов, специализирующихся на показе старых советских передач, запустили запись помянутой уже нами в начале «Песни-71» – первого из серии новогодних концертов «Песня года», которыми 1 января радовали похмельных граждан вплоть до краха Советского Союза и даже позже. Едва ли ни две трети песен в 1971-м были посвящены именно войне. На сцену выходили закованные от подбородка и до пят в тяжелые темные материи, гладко причесанные, предельно серьезные, неулычбивые девушки и мужчины, а скорее, несмотря на возраст – дяди и тети. С каменными лицами и стальным надрывом они вполне себе профессионально, с точки зрения музыкальности, выдавали пафосные, но неискренние, а часто и почти косноязычные тексты, положенные на незапоминающиеся, зато прямо почти симфонические мелодии. Все это – тоже наглядный пример трансформации официального отношения семидесятых к Великой Отечественной. Кто теперь помнит те бездушные тексты и навевающие тоску мелодии? Ничего святого? Да, ничего подобного! Простенькую, считающуюся народной (автор, действительно, неизвестен) песню из уже помянутого фильма Виктора Трегубовича «На войне, как не войне» – «Нас извлекут из-под обломков» (танкистская версия еще довоенной шахтерской песни), спетую в фильме нормальными человеческими голосами и с нормальными живыми человеческими лицами, помнят и поют! Причем, в разных вариантах. Фильм, напомню 1968-года, того самого, когда шестидесятые стали безвозвратно превращаться в семидесятые.

Через двадцать лет, кстати, эта песня еще раз появилась у Виктора Трегубовича в фильме «Башня». Поют ее тоже за столом. Но на случайную ночевку приехал теперь не экипаж самоходки, а отец, мать и взрослая дочь – вполне современная семья, в которой никто никого не любит, и все друг другу врут. Такая вот метаморфоза.

Интересно, что во второй половине семидесятых даже такие обязательные, добровольно-принудительные мероприятия, как весенний субботник, который, разумеется, называли Ленинским и коммунистическим, походы на демонстрации на 1 мая и 7 ноября граждане сами стихийно очеловечивали. Люди шутили, смеялись над тем, что происходило на этих мероприятиях, а заодно и над самими собой. Ну, и конечно – выпивали. Демонстрации проходили веселее, разумеется, 1 мая, когда (и если) погода была солнечной и теплой. Я неоднократно ходил на них с отцом и старшим братом и помню некую шутливую, дружескую и, все-таки, кстати, какую-то праздничную атмосферу. На остановках по пути на Красную площадь мужики, особо не прячась, доставали бутылочки-фляжечки или даже забегали в кафе. А подогревалось все это тем, что день, все-таки, выходной и потом с Красной площади все пойдут и сядут за праздничные столы. В общем, люди неистребимо и не без успеха сами старались придать человеческие черты даже бессмысленным и занудным официальным мероприятиям.

Идеалы, так называемая национальная идея и прочие оплакиваемые сейчас ориентиры СССР, рухнули вовсе не в восьмидесятых и уж точно не в девяностых. По сути, все это произошло уже в семидесятые, когда мифология, на которой держалась некая советская духовность, окончательно выродилась и потеряла убедительность. Люди, подсознательно ощутив образовавшуюся пустоту – вакуум, стали заполнять его – возвращаться к себе, в человечность, в собственные мелкие бытовые проблемы и нужды, а по сути – в индивидуальность из коммунальности (любимый термин мыслителя Александра Зиновьева, от которого он и образует понятие коммунизм).