Остаться без работы и значит, хоть какого-то дохода не боялся никто. Другое дело, что работа могла быть интересней или менее интересной, ближе к узкой специальности или дальше. Но любой советский человек знал, что в любом случае какую-никакую работу и, соответственно, гарантированную зарплату он всегда получит. И, что характерно – без особых усилий.

Но советская всеобщая занятость вовсе не значила, как кому-то кажется теперь, всеобщей уравниловки в доходах. Разрыв в них в семидесятые рос особенно стремительно и наглядно. Об этом по разным поводам мы будем вспоминать неоднократно. Например, у людей в ту эпоху все чаще появлялись не официальные, альтернативные, так сказать, источники немалых доходов. Но даже официальные зарплаты в стране были очень и очень разные. Причем, подчас даже у людей одинакового образования и одной профессии. Скажем у инженера или слесаря где-нибудь на заводе или в обычном НИИ оклад и особенно премии были куда ниже, чем на оборонном предприятии – так называемом «почтовом ящике». Это словосочетание, кстати, нынче тоже, вероятно, требует особого пояснения.

Многие, связанные с обороной предприятия – заводы, конструкторские бюро, НИИ имели, по сути, два названия: официальное и известное лишь узкому кругу. В большинстве документов такие заводы и институты обозначали, как «п/я» – почтовый ящик, дальше следовал номер. От этого, кстати, у Бродского «служил на номерном заводе» и характерное словосочетание семидесятых – «работает в ящике». Так, вот многие стремились именно в «ящики», потому, что платили там больше, чем на «мирных» предприятиях. Но несмотря на то, что военно-промышленный комплекс в семидесятые, явно, приобрел циклопические масштабы, на всех «ящиков» и высокооплачиваемой работы там просто не хватало. Ну не могли все-таки все работать на оборону! Кстати, и не все хотели. И дело было не в тщательной (а на самом деле, думаю, уже не очень тщательной проверке) при оформлении на работу. Кстати, в «ящиках» еще и в поздний застой при поступлении на работу заполняли анкеты чуть ли ни на восьми листах с вопросами не только о судимостях, но и том где гражданин был во время войны, кто его родственники (включая родителей, которых индивидуум не видел с детства или вовсе – никогда) и тому подобная мура. Причем, анкеты надо было заполнять строго по форме. Подозреваю, правда, что внимательно их уже никто в те годы не читал. Но помимо дурацких анкет, работа в «ящике» имела и иные дополнительные неудобства. Скажем, более жесткий режим рабочего дня. Это, разумеется, не значило, что ты должен работать. Но подразумевало, что нельзя опаздывать и уходить раньше официально окончания рабочего дня. Впрочем, в угар застоя и это довольно быстро стало растворяться в скуке, охватившей даже тех, кто призван был следить за трудовой дисциплиной и всеобщем пофигизме. Работники «ящиков» не могли выезжать за границу, даже несколько (чуть ли ни семь) лет после увольнения, причем, даже туристом. А в эпоху, когда в этом смысле границы немного приоткрылись, некоторых это тоже не устраивало.

Тем более что рядовые инженеры и научные сотрудники даже в «ящиках» особо не шиковали. Я так подробно говорю о «ящиков» не только потоу, что прекрасно знаю их жизнь изнутри. Они показательно в том смысле, что поскольку работали на оборону, казалось бы были основой основ и в отношении к труду и в трудовой дисциплине. Если уж там атмосфера все гуще напитывалась пофигизмом, чего было ждать от простых советских учреждений.

Так или иначе, родавляющее большинство советских граждан, работая полный рабочий день, жили очень не богато. А переход на иную работу часто просто не имел смысла – там – за новым забором заплатят столько же. Ну, или разница будет мизерной – пять-десять рублей.

Обратная сторона того самого ощущения стабильности, которое, повторим, действительно было – характерная и важная черта советского социализма, особенно в семидесятые. Черта, которую проще всего охарактеризовать, как запланированность жизни. Что, кстати, вполне логично сочеталось с принципами социалистической плановой экономики, когда государства в лице Госплана заранее закладывало: сколько и чего – от хлеба и мяса до телевизоров и самолетов должны произвести заводы и фабрики необъятной страны. Все этого, за редким исключением типа хлеба, все больше закупаемого за границей, правда, все равно не хватало. А в человеческом плане эта плановость выражалась не только в пресловутой уверенности в завтрашнем дне, которую всегда подчеркивали, как неоспоримое преимущество социализма. И не только в понимание того, что без работы и, соответственно хоть какой-то зарплаты не останешься. Не менее, а в каком-то смысле и более важно оказалось то, что типичный советский человек, как правило, точно знал, что ему предопределено жизнью и социально-экономической системой – от яслей до пенсии.

Закончив обязательную среднюю школу и поступив в институт или на работу, советский гражданин, в той или иной степени, довольно точно представлял себя свою дальнейшую жизнь. Он, повторю, точно знал, что не умрет с голода и не пойдет за пособием на биржу труда. Но у этой конструкции было вполне логичное продолжение. Молодой человек с самого начала, по сути, уже представлял себе какого служебного и материального уровня достигнет, какая должность и зарплата у него будет через пять, десять, пятнадцать, двадцать лет. Конечно, кто-то мог выбиться в начальники. «Может в будущем главным конструктором стать современной рабочий», – звучало в одной из чудовищно-пафосных песен тех лет, которая запомнилась лишь потому, что регулярно звучала из радиоприемника. Кстати, одной из любимых тем советской литературы и кино был, как раз служебный рост людей из низов. А одной из вершин этой не мудреной и, в общем-то, вполне невинной художественной конструкции, в те годы стал фильм Владимира Меньшова «Москва слезам не верит» (1979 г.). Его главная героиня – провинциальная девчонка пятидесятых стала через двадцать лет директором фабрики, где начинала. И такое, конечно, бывало. С одной стороны СССР, действительно, создал довольно мощные социальные и карьерные лифты. Но с другой – многие и тогда прекрасно знали и понимали, что для карьерного роста часто мало трудолюбия и профессионализма. Куда важнее или, по крайней мере важно было построить, так сказать, общественные отношения – с начальством, с комсомолом и, к тому же с партией. В общем, сделать то, что позднее стали называть умением себя подать. В этом смысле, кстати, нынешнюю жизнь тоже заложила та – семидесятых, только общественные приоритеты стали другими. Но ведь, по сути, остались очень похожими.

Обычный добросовестный инженер-конструктор, не умеющий «себя подать» и чурающийся того, что называлось общественной жизнью (читай продвижения по партийной или хотя бы профсоюзной линии) твердо знал, что его зарплата к пенсии будет рублей двести. Высококвалифицированный слесарь будет зарабатывать двести – триста рублей. Этого хватит на безбедное, но без шика существование и трудно представить: что могло бы помешать этому по-советски естественному и неизбежному росту. Если человек не сопьется, а просто будет вовремя ходить на работу и делть там необходимый минимум.

Конечно, и в биографии советского человека тоже могло произойти нечто необычное, не стандартное, что принципиально изменило бы его жизнь, а заодно, возможно, и доходы. Ну, скажем, инженер мог стать режиссером, как Элем Климов – постановщик мощных, неординарных картин, в том числе «Прощания», имеющего, кстати, непосредственное отношение к нашей теме. Ну, или более типичное для нашей страны явление: врач, ставший писателем, как Василий Аксенов. Но все это к общему тренду семидесятых отношение имело очень отдаленное. А, в большой степени, семидесятые максимально усилили ощущение плановости, предопределенности, а потому, часто – безысходности, скуки и тоски.

Ответ на вопрос: хорошо или плохо, что жизнь, в том числе и профессиональная, подавляющего большинства обычных советских граждан, была предначертана системой чуть ли ни со школы до пенсии – не так прост. С одной стороны люди жили спокойно и могли, например, заниматься (и занимались!) неким хобби, творчеством, наконец, хотя бы читать книжки, не думая постоянно о хлебе насущном. С другой – творческих порывов на работе становилось все меньше, и именно это ощущение стабильности и предсказуемости, в первую очередь, и сформировало специфическое – позднесовеское отношении к профессиональной деятельности и, вообще, к труду.