Я до сих пор помню ужасные изображения, «украденные» третьесортными журналистами. Он до такой степени разъелся, что стал неузнаваем, и опустошённый катился по наклонной без малейшего просвета во взгляде. Критики не давали ему передышки: бывший продюсер-вундеркинд, бывший «самый сексуальный писатель в мире» превратился в толстого пьяницу. Его последний роман потерпел неудачу, казалось, его написал не Харрисон. Фактически он был написан лжемужчиной, который был построен вокруг настоящего. Свои самые прекрасные работы он создал ещё до Реджины.

Если бы я доверила кому-то свою тайную страсть, то мне бы сказали, что я ревную. Возможно, я ревновала или просто была в ярости, потому что для меня любовь должна превращать способности в сверкающие гоночные автомобили, а не сводить их к залитым водой горящим углям. Для меня она его погасила и чуть не убила. Я постоянно ожидала увидеть новости о смерти Харрисона в луже рвоты. Тем временем я перечитывала его самые красивые романы и не переставала бороться с отцом и матерью, чтобы и мой огонь также не был потушен кем-то, кто хотел меня надрессировать или убить.

Именно тогда Леонора Джонсон стала Лео Такер.

Я начала с нуля и рассчитывала только на саму себя. Отец пытался мне противостоять, несмотря на тех, кто знал, чьей дочерью являюсь и думал обо мне как об энной протеже в истории человечества. В действительности мне пришлось бороться с его подножками, постоянным повторением того, что я ничего не стою и потерплю неудачу во всём, чем бы не занялась, поскольку не одарена ни одним из существующих в мире талантом, кроме как есть и жиреть, чтобы походить на свиноматку и, следовательно, чтобы портить репутацию его и моей мамы.

Восстановить нанесенные моей самооценке раны было нелегко. В некоторые неудачные дни я рисковала ему поверить. В определённо ужасные ночи я рисковала погибнуть. Но я выбралась из этого, правда не совсем целостной: с плохо заштопанным сердцем, морем шрамов и определённым избытком неуверенности. Однако я не стала такой, кем родители хотели меня сделать.

Начав с самых низов, с низкооплачиваемой работы курьером в редакциях различных газет, разносчиком кофе на этажи, с корректировки черновиков других журналистов, мне удалось показать, что я существую, имею свою точку зрения и знаю, как её выразить. «Нью-Йорк Хроникл» это не «Таймс», но они меня хотели. Хотели меня, мои мысли, мою душу. Я получила свою культурную колонку, которая постепенно расширялась. Вплоть до момента, когда несколько недель назад мой начальник, респектабельный мужчина, который всегда относился ко мне с отцовской привязанностью, ни проявил ко мне повышенное уважение, попросив выбрать тему для обсуждения на полосе в Пасхальное воскресенье.

И я... сказала ему, думая об идее воскрешения, что хочу найти Харрисона Дьюка. Хотела выяснить, где он жил и чем занимался после бесследного исчезновения много лет назад. Мне нужно было узнать, продолжал ли он писать.

Разыскать его оказалось легче, чем ожидалось: агент Дьюка проявил не слишком упорное сопротивление в ответ на моё упрямство. Я чуть не закричала от щенячьего восторга в телефонную трубку, когда узнала, что он ещё жив.

Это было похоже на возвращение части моей юности и надежды — быть для кого-то важной. Как тогда в пятнадцать лет, когда думала, что «Карточный домик» написан специально для меня.

Дождаться не могу встречи с ним. Понимаю, мягко выражаясь, что редактор мог бы послать меня, и такой великий автор как Дьюк, нашел бы меня невыносимо наивной. Я знаю, сердца — это не бомбы или пронзённые булавками шарики, но прямо сейчас мое сердце разрывается.

С трудом его узнаю. Это он? Отличается от обоих вариантов мужчины, которого я помню... Жуткий. Крупный, но не такой, как когда он пил и дрался с вышибалами. Исполин с длинными волосами и бородой в рваной куртке и забрызганных грязью ботинках. Без сомнения живой, несомненно, здоровый, и совершенно определённо, разъярённый.

Снимаю перчатки и поднимаю руку в знаке приветствия, пока моё сердце, то, которое не должно разрываться, потому что сердца не сделаны из динамита, задыхается как после гонки. Я более взволнована, чем можно ожидать от взрослой женщины, готовой вот-вот взять простое интервью у кого-то, кто не звезда, не VIP и ничего больше не значит. Кто-то бывший с прошлым скорее мутным, чем ясным; кто в течение многих лет жил как медведь среди природы и совершенно точно развивал свои недружелюбные стороны.

На самом деле он смотрит на меня как на гостя, который сорвал эксклюзивную вечеринку. Затем садится в машину, поднимает что-то похожее на фонтан из грязи и скрывается.

Остаюсь стоять неподвижно гораздо дольше, чем мгновение. Я чувствую себя, сделанной из комков желатиновой субстанции, которая тает и стекает на землю.

— Всё хорошо? — неожиданно раздаётся голос, спрашивающий меня.

Я оборачиваюсь и вижу: позади стоит парень. К сожалению, когда ты сильно близорукая, и кое-кто только что заляпал твои очки грязью, то можешь только представлять, что видишь. Мне кажется, он высокий, симпатичный, предполагаю, так должны выглядеть многие мужчины, живущие в этих краях. Думаю, довольно красивый, даже если я и вижу больше очертаний, чем деталей. Я снимаю свои очки, как могу их очищаю, дрожа, возможно, от холода и, возможно, от ярости. Перчатки упали на землю и намокли как печенье, опущенное в молоко.