Если бы я искала термин, который послужил бы эталоном для сравнения при объяснении, насколько он привлекателен, я бы не смогла найти ничего другого, кроме его имени.

Такой же сексуальный, как Харрисон Дьюк.

Одет в повседневную рубашку, джинсы, которые, конечно же, не принадлежат ни одному бренду, и ботинки, похожие на те, которые носят мотоциклисты. Дьюк сидит, как фермер садится на тюк с сеном, когда курит сигарету, прежде чем вернуться к разгребанию навоза. Никакой элегантной позы, одна рука вытянута вдоль спинки дивана, ноги удобно расставлены, другая рука лежит на бедре, почти на уровне промежности брюк. Все будут смотреть туда, я уверена, все будут смотреть на эту руку, задаваясь вопросом, если и «остальное» этого неожиданного ковбоя, с плечами, делающими предназначенный для гостей диван, похожим на игрушку, находится на уровне его внушительного телосложения. Без сомнения, будет место, где зрителей заинтересует его новый роман, но не здесь. В этом интервью Харрисон Дьюк — всего лишь эквивалент сочного куска мяса, выставленный чтобы смочить слюной горло.

Внезапно понимаю — я его ненавижу.

Он вернулся к показухе, которая была во времена его брака с Реджиной. Каким будет следующий шаг: второй раз жениться на этой суке? Разве Дьюк не говорил, что ненавидит публичные выступления и хочет жить в Вайоминге вечно?

Что он сделал? Избавился от всех своих животных, и вновь стал марионеткой, чтобы продвигать свою последнюю книгу?

Я ненавижу его, без сомнения.

Я ненавижу осознание того, что если раньше его ублажали, то теперь он будет затравлен.

Таинственный исчезнувший писатель, бурное прошлое, неудавшаяся связь с одной из самых популярных американских звезд, зудящее ожидание того, как сложится с Реджиной, новый роман, который обещает быть великолепным, и этот дикий вид, словно он трахает тебя, и клеймит огнем.

Что ещё может желать публика?

Немного увеличиваю громкость телевизора, потому что меня оглушает сердце, и я не слышу ничего, кроме энергичного тамтама у себя в ушах.

Вопросы Терезы Мэннинг, как и ожидалось, сосредоточены на его исчезновении, его преображении и возвращении. О книге говорится почти случайно, как будто это неважно.

— Мы ожидали увидеть тебя сломленным болью, — говорит Тереза, — и вместо этого, позволь мне заметить Харрисон, ты совсем не разрушен. Смею сказать, что ты хорошо сконструирован.

— Я гарантирую тебе, что лучшая «конструкция» — это та, которую ты не видишь, — заявляет он голосом, который сам по себе вызывает многочисленные оргазмы, разбросанные по всему театру и среди телезрителей.

Что это, двусмысленность брошена, чтобы вызвать экстаз у Терезы? Кажется, он намекает на путь внутреннего роста, или напротив, замершая у впадины между бедром и животом рука подразумевает другие типы конструкции?

Знаю, я сумасшедшая. Я вижу вещи, которых нет. Это не эпизод Playboy Show. Я злая и ревную. И разочарована, и мне грустно, и ревную.

Раньше меня утешало воспоминание о тех особых днях, только наших, секретных для остального мира. Я утешалась осознанием того, что, не встречая почти никого на своем пути, он обязательно бы помнил обо мне. Не навсегда, я никогда не питала надежду такой высокомерной цели, но, по крайней мере, в течение разумного периода времени. Но теперь... теперь каждое воспоминание обо мне исчезнет полностью, сольётся подобно тени толпы на Таймс-сквер в час пик. Эти глупые двадцать дней полностью сотрутся, если он уже их не позабыл. Вернется ли он к Реджине или нет, Леонора Такер, безусловно, прекратит своё существование.

— Собираешься ли мириться со своей бывшей красавицей женой? — вновь спрашивает Тереза. — Весь город в ожидании и хочет узнать.

— Очевидно, что всему городу нех*й делать, — отвечает Дьюк серьезно, но без злости, с громким звуковым сигналом на грязном слове, что, однако, не делает его более непонятным.

Ненавижу его ещё больше. Я бы даже не затронула эту тему, а Тереза Мэннинг позволяет себе такое? А он рисуется?

Конечно, Тереза Мэннинг — это Тереза Мэннинг, а я никто. Она является одной из самых влиятельных женщин в своей области: сорокалетняя, с несомненным обаянием, озорная, упрямая, забавная, элегантная, настолько универсальная, что в некоторых выпусках она поет, играет на пианино и также копирует. Америка её любит. Я её люблю. Но сейчас я бы ей глаза выколола.

Окей, хватит, я оплакиваю себя. Ещё немного и превращусь в капризного младенца.

Сажусь на диван с Гретой, которая устраивается на мне. Несомненно, она почувствовала моё плохое настроение и по-своему пытается утешить.

— Те немногие, кто прочитал твой новый роман, утверждают, он лучший из тех, что ты когда-либо написал. Тем не менее, меня удивляет твоё возвращение. Очевидно, тебе было хорошо, где бы ты не находился, и хорошо настолько, что написал книгу, которая, несомненно, поднимется в чартах. Так почему ты вернулся? Устал от того, чем занимался?

— Нет, я не устал. Я больше устал сейчас, после десяти дней на Манхэттене.

— Так что ты здесь делаешь? У меня сложилось впечатление, что это не просто рекламный тур для книги.

— У тебя правильное впечатление.

Тереза издала смешок и выдала одну из своих гримас, не поддающихся описанию, которыми она намекает на компрометирующие секреты. Она смотрит на него; их поочерёдно показывают крупным планом настолько близко, что мне кажется, — Харрисон передо мной. Я инстинктивно протягиваю руку, словно могу его коснуться, а затем сразу же отдёргиваю, стыдясь перед собой и даже немного перед Гретой.