– Матушка умерла! Вся побелев, она прислонилась к стене.

– Еще нет, - ответил Питу, - но если вы, мадемуазель Катрин, хотите повидать ее перед смертью, вам надо поторопиться. Этот обмен репликами при всей их немногословности содержал в себе многое, избавлял от необходимости дальнейших объяснений, и в один миг Катрин поняла, какое ее ждет горе.

– И потом случилось еще одно несчастье, - продолжал Питу.

– Какое?
– почти безразличным тоном бросила Катрин, как человек, исчерпавший до дна меру людских бед и совершенно равнодушный к тому, что на него валится еще одна.

– Господина Бийо тяжело ранили вчера на Марсовом поле.

– А-а, - протянула Катрин. Похоже, это известие подействовало на нее меньше, чем первое.

– И я вот что подумал, - объявил Питу, - впрочем, господин Жильбер согласен со мной: "Мадемуазель Катрин по пути навестит господина Бийо в лазарете Гро-Кайу, а оттуда поедет дилижансом в Виллер-Котре."

– А вы, господин Питу?
– спросила Катрин.

– А я, - сказал Питу, - подумал, что раз вы поедете туда, чтобы помочь госпоже Бийо перед кончиной, то мне следует остаться здесь, чтобы попытаться помочь господину Бийо выжить. Понимаете, мадемуазель Катрин, я останусь с ним, потому что у него никого тут нет. Питу произнес это с ангельским простодушием, даже не думая, что несколькими этими словами он выразил всю силу своей преданности Бийо. Катрин протянула ему руку.

– У вас доброе сердце, Питу!
– сказала она.
– Пойдемте, посмотрите на моего маленького Изидора. И она повернулась и пошла к дому, потому что их встреча, которую мы только что описали, происходила у калитки, ведущей на улицу. Бедная Катрин в траурном платье была красива, как никогда, и это обстоятельство послужило причиной еще одного горестного вздоха Питу. Катрин привела молодого человека в комнатку окнами в сад; в этой комнатке, которая вместе с кухней и туалетной и составляла жилье Катрин, стояли кровать и колыбель. Кровать матери и колыбель ребенка. Ребенок спал. Катрин отдернула газовую занавеску, чтобы Питу мог заглянуть в колыбельку.

– Ой, какой ангелочек!
– воскликнул Питу. И он, словно перед ним действительно был ангел, опустился на колени и поцеловал ребенку руку. Питу тут же был вознагражден за это: он почувствовал, как волосы Катрин заструились у него по лицу, а ее губы коснулись его лба. Мать возвратила поцелуй, подаренный ее сыну.

– Спасибо, мой добрый Питу!
– сказала она.
– После того как отец в последний раз поцеловал бедного малыша, никто, кроме меня, его не целовал.

– О мадемуазель Катрин!
– прошептал Питу, потрясенный и ослепленный поцелуем девушки, который подействовал на него как электрическая искра. А ведь этот поцелуй был всего лишь данью благодарности святой материнской любви.

XXVIДОЧЬ И ОТЕЦ

Десять минут спустя Катрин, Питу и маленький Изидор катили в карете доктора Жильбера по дороге в Париж. Карета остановилась перед лазаретом Гро-Кайу. Катрин вышла из нее, взяла на руки сына и последовала за Питу. У двери бельевой она остановилась и спросила:

– Вы, кажется, говорили, что у постели моего отца будет доктор Жильбер?

– Да, - подтвердил Питу и приоткрыл дверь.
– Он здесь.

– Спросите, отец не слишком разволнуется, если я войду, - попросила Катрин. Питу прошел в комнату, поговорил с доктором и почти тотчас вернулся к Катрин.

– Он получил такое сильное сотрясение мозга, что никого пока не узнает. Так сказал господин Жильбер. Держа маленького Изидора на руках, Катрин вошла.

– Дайте мне мальчика, мадемуазель Катрин, - предложил Питу. С секунду Катрин пребывала в нерешительности.

– Дайте, дайте, - настаивал Питу.
– Это все равно как если бы вы сами держали его.

– Да, вы правы, - согласилась Катрин. И она передала ребенка Анжу Питу, как передала бы брату, если бы он у нее был, а может, сейчас она это сделала даже с большим доверием, и подошла к кровати отца. У изголовья сидел доктор Жильбер. Состояние больного мало изменилось; он все так же полулежал, опираясь спиной на подушки, и доктор смоченной в воде губкой увлажнял бинты повязки, наложенной на рану. Из-за страшной потери крови лицо Бийо было смертельно бледно, несмотря на то что у него началось воспаление и лихорадка; опухоль дошла до глаза и захватила часть левой щеки. Почувствовав прохладу, раненый пробормотал что-то бессвязное и приоткрыл глаза, но неодолимая тяга ко сну, которую врачи именуют комой, вновь затворила ему уста и смежила веки. Катрин, подойдя к кровати, опустилась на колени и, воздев руки к небу, прошептала:

– Господи, ты свидетель, что я от всего сердца молю тебя сохранить жизнь моему отцу! Это все, что она могла сделать для отца, который хотел убить ее возлюбленного. При звуках ее голоса по телу раненого пробежала дрожь, его дыхание стало чаще, он открыл глаза, и его взгляд, проблуждав некоторое время словно бы в поисках, откуда донеслись эти слова, наконец остановился на Катрин. Его рука дернулась, чтобы отогнать видение, которое раненый, вернее всего, принял за порождение лихорадочного бреда. Взгляд дочери встретился со взглядом отца, и Жильбер с ужасом увидел, как их глаза вспыхнули, но не любовью, а скорее ненавистью. Катрин встала с колен и тем же уверенным шагом, каким вошла, подошла к Питу. А Питу, встав на четвереньки, играл с ребенком. Катрин схватила сына с каким-то неистовством, которое подошло бы, пожалуй, любящей матери-львице, а не женщине, и, прижав его к груди, воскликнула:

– О дитя мое! Дитя мое! В этом крике выразилось все - страх матери, жалоба вдовы, боль женщины. Питу вызвался проводить Катрин до конторы дилижансов. Дилижанс на Виллер-Котре отходил в десять утра. Однако Катрин воспротивилась.

– Нет, - заявила она, - вы же сами сказали: ваше место с тем, кто остается один. Не провожайте меня, Питу. И она подтолкнула Питу к комнате, где лежал раненый. Ну, а когда Катрин приказывала, Питу мог только подчиняться. Питу вернулся к постели Бийо; тот, услышав звук достаточно тяжелых шагов капитана национальной гвардии, открыл глаза, и на лице его появилось благожелательное выражение, пришедшее на смену той ненависти, что омрачила его, подобно грозовой туче, при виде дочери; Катрин же, держа на руках сына, спустилась по лестнице и дошла по улице Сент-Оноре до особняка Пла-д'Этен, от которого отходил дилижанс на Виллер-Котре. Лошади уже были запряжены, форейтор сидел в седле, но в карете оставалось одно свободное место, и Катрин заняла его. Через восемь часов дилижанс остановился на Суассонской улице. Было шесть вечера, то есть еще совсем светло. Будь Изидор жив, а ее мать здорова, Катрин, приехавшая повидаться с нею, велела бы остановиться в конце улицы Ларньи и, обойдя город, прошла бы незамеченной в Писл?, потому что ей было бы стыдно. Но сейчас, став вдовой и матерью, она вовсе не думала о насмешках провинциалов и вышла из кареты без вызова, но и без страха, тем паче что в трауре она казалась ангелом печали, а ее сын - ангелом лучезарным, который должен был был прикрыть ее от оскорблений и презрения. Поначалу Катрин не узнали: она так побледнела и так изменилась, что стала не похожа на себя; к тому же лучше всего укрывало ее от взглядов жителей Виллер-Котре достоинство, с каким она держалась и которое переняла, общаясь с благовоспитанным человеком. Узнала ее только одна особа, да и то когда Катрин была уже далеко. Этой особой была тетушка Анжелика. Тетушка Анжелика стояла у дверей городской ратуши и судачила с несколькими кумушками о присяге, которую должны принимать священники; она сообщила, что слышала, как аббат Фортье заявил, что никогда не присягнет якобинцам и революции и скорее примет мученический венец, чем склонит шею под революционное иго.