– Ох, какое крепкое!
– промолвила она.
– Не понимаю, как можно пить неразбавленное вино.

– А я, - заметил аббат, - не понимаю, как можно разбавлять вино водой. Но это к слову. Знаете, тетушка Анжелика, я готов держать пари, что у вас припрятана тугая кубышка.

– Господин аббат, да как вы такое говорите! Мне даже годовой налог в три ливра десять су заплатить не из чего! И старая святоша отпила вторую треть стакана.

– Говорите, говорите, а я вам скажу, что если ваш племянник Анж Питу в день, когда вы отдадите Богу душу, хорошенько поищет, то небось найдет какой-нибудь старый шерстяной чулок, на содержимое которого сможет купить всю улицу Пл?.

– Господин аббат! Господин аббат!
– возопила тетушка Анжелика.
– Если вы, святой человек, станете говорить так, разбойники, которые поджигают фермы и воруют урожай, поверят, что я богачка, и прикончат меня... Боже мой, Боже мой, какое несчастье! Глаза у нее наполнились слезами, и она допила остатки вина.

– Погодите, тетушка Анжелика, - все тем же насмешливым тоном заметил аббат, - вы скоро пристраститесь к этому винцу.

– Больно оно крепкое, - возразила тетушка Анжелика. Аббат Фортье уже почти завершил ужин.

– Ну-с, - поинтересовался он, - и что за новый скандал взбудоражил народ Израиля?

– Господин аббат, только что с дилижанса сошла дочка Бийо со своим ребенком!

– Вот как?
– протянул аббат.
– А я-то думал, что она его поместила в приют для подкидышей.

– И правильно сделала бы, поступи она так, - высказала свое мнение тетушка Анжелика.
– По крайней мере тогда несчастному малышу не пришлось бы краснеть за свою мать.

– Право же, тетушка Анжелика, - заметил аббат, - вы рассматриваете это заведение с совершенно новой точки зрения. А зачем она приехала сюда?

– Кажется, хочет повидаться с матерью. Она спрашивала у детей, жива ли ее мать.

– А вы знаете, тетушка Анжелика, что мамаша Бийо забыла исповедаться?
– с недоброй усмешкой осведомился аббат Фортье.

– О господин аббат, она не виновата!
– мгновенно заступилась за нее тетушка Анжелика.
– Бедняжка, говорят, уже чуть ли не четыре месяца не в своем уме, но, пока дочь не доставила ей такого огорчения, она была весьма набожна и богобоязненна, а когда приходила в церковь, всегда брала два стула: на один садилась, а на второй клала ноги.

– А ее муженек?
– поинтересовался аббат, и глаза его вспыхнули злобой.
– Сколько стульев брал гражданин Бийо, покоритель Бастилии?

– Ничего не могу сказать, - простодушно отвечала тетушка Анжелика.
– Он ведь никогда не бывал в церкви, но вот что касается мамаши Бийо...

– Ладно, ладно, этот счет мы подведем в день ее похорон, - остановил тетушку Анжелику аббат и, осенив себя крестным знамением, предложил: - Сестры мои, вознесите вместе со мной благодарственную молитву. Обе старые девы поспешно перекрестились и от всей души вознесли вместе с аббатом благодарственную молитву.

XXVIIДОЧЬ И МАТЬ

А в это время Катрин торопилась домой. Пройдя по переулку, она свернула влево на улицу Лорме, а когда та кончилась, пошла по тропинке через поле к дороге, ведущей в Писл?. И все на этой дороге навевало Катрин горестные воспоминания. Вот у этих мостков Изидор попрощался с нею и она потеряла сознание и лежала без чувств, пока Питу не нашел ее. А ближе к ферме кривая верба, куда Изидор клал свои письма. А вот и то окошко, в которое Изидор лазал к ней и из которого Бийо стрелял в него, но, славу Богу, только слегка задел. А вот начинающаяся от ворот дорога в Бурсонн, по которой Катрин частенько бегала и которую так помнит: по этой дороге приходил к ней Изидор. Сколько раз ночами она сидела, приникнув к окну, не сводя глаз с этой дороги, и ждала с замирающим сердцем, а потом, увидев в темноте своего возлюбленного, приходившего всегда точно в обещанный срок, чувствовала, как сердце у нее отпускает, и раскрывала навстречу Изидору объятия. А теперь он мертв, но зато в ее объятиях его сын. Люди говорят о ее позоре, бесчестье? Да разве может быть такой красивый ребенок позором и бесчестьем для матери? Не испытывая даже тени страха Катрин вошла на ферму. Дворовая собака, услышав шаги, залаяла, но тут же узнала молодую хозяйку, бросилась к ней, но, поскольку цепь была коротка, встала на задние лапы и радостно заскулила. В дверях появился какой-то человек, решивший посмотреть, кого облаяла собака.

– Мадемуазель Катрин!
– воскликнул он.

– Папаша Клуи!
– откликнулась Катрин.

– Добро пожаловать, дорогая барышня!
– приветствовал ее старик.
– Вы очень нужны в доме.

– Как матушка?
– спросила Катрин.

– Увы, не лучше и не хуже, вернее, скорее хуже, чем лучше. Бедняжка угасает.

– Где она?

– У себя в спальне.

– Одна?

– Нет, что вы! Я не допустил бы этого. Вы уж меня простите, мадемуазель Катрин, но, пока вас никого не было, я тут заделался чуть ли не хозяином: за то время, что вы провели в моей хижине, я почувствовал себя как бы членом вашей семьи. Я так полюбил вас и бедного господина Изидора!

– Вы знаете?
– спросила Катрин, вытирая слезы.

– Да. Погиб за королеву, как и господин Жорж. Но зато, мадемуазель Катрин, у вас от него остался этот прелестный сынок. Чего вам еще желать? Вы можете оплакивать отца, но должны улыбаться сыну.

– Спасибо, папаша Клуи, - протянув старику руку, сказала Катрин.
– А моя матушка?

– Она, как я вам сказал, у себя в спальне. С нею госпожа Клеман, та самая сиделка, что выхаживала вас.

– А матушка как!..
– нерешительно задала вопрос Катрин.
– В сознании?