Цветы, вон, принес… От смерти спас… Он меня не обидит же? Нет?

Но вот все равно, тело дрожит. И зубы начинают постукивать. А потом я понимаю, что тело-то дрожит не от страха… А от чего? Чего мне надо? И ему?

Все вопросы исчезают из головы, находят свои ответы, когда он ко мне прикасается.

Легко, чтоб не причинить боли, приживает к себе спиной, кладет большую ладонь на живот. Я смотрю на крупные длинные пальцы. На двух из них наколки. Странное что-то, с короной.

Зачем я это все сейчас замечаю? Разве это имеет смысл?

Имеет смысл только его тело, полностью прижатое ко мне, его дыхание, тяжелое и ровное, его руки — одна на моем животе, дарит тепло, снимает боль, вторая — закрывает дверь холодильника и так и остается перед моими глазами, упираясь в белый металл.

Он наклоняется к шее, втягивает мой запах. Как зверь, самку обнюхивает. Дышит, так жарко, так шумно, у меня от одного его дыхания, кажется, в голове мутится. Ноги слабеют, и хорошо даже, что он меня держит, упаду ведь, дурочка слабая, прямо к его ногам.

Это какое-то наваждение, бред, я, наверно, должна, сопротивляться, да? Я же не могу допустить… Я же его не знаю совсем… Он страшный… Он чужой… Он так пахнет… Что он… Что он делает?

— Что ты делаешь? — ничего глупее и не спросишь в этот момент, но это единственное, что в голову приходит.

— Прости, Шипучка, — Олег шепчет, а потом опять прижимается губами к шее, заставляя пол под моими ногами качаться, как палубу на корабле, — прости… Я не могу просто… Прости…

— Игнат Вадимович, она пришла в себя!

Если это про меня, то вот зря…

Я лежу, тупо таращась в потолок, изучаю плафон лампы. Дорогой. Не особенно похоже, что я в больнице.

В голове тишина. И это хорошо.

Как они узнали, что я пришла в себя? На какой-то аппаратуре отражается, что ли?

Я поднимаю руку, морщась от слабости. Так и есть, подключена к аппарату.

Раздается писк, усиливающийся по мере того, как я выше и выше задираю ладонь.

— Ольга Викторовна, пока не стоит, отдохните, — знакомый голос.

Поворачиваю голову.

Игнат. Мало изменился с того времени, когда встречались в последний раз.

Тогда я, помнится, устав от скорой и поймав даже какой-то нервный срыв, воспользовалась его предложением о работе и пришла посмотреть клинику.

Отличную частную клинику, в центре Питера.

Главный филиал. Я знала, что по всей стране разбросано еще очень много более мелких отделений.

Игнат правильно распорядился временем, деньгами и связями.

Я прошла по стерильным коридорам, пообщалась с вышколенным и вежливым персоналом. Заглянула в палаты.

И… Вернулась обратно, к себе на Ваську.

Навсегда закрыв вопрос с удобством и сменой деятельности. Потому что мое будущее здесь, в этой чудесной клинике, виделось настолько ясным, что тошнило.

И дело не в пациентах. Пациенты — они и есть пациенты. Богатые, бедные… Я была более чем уверена, что вряд ли кто начал бы разговаривать со мной как-то неправильно. Только не там.

На скорой — только вперед. А вот там… Там прекрасно знали бы. Кто я, откуда, и кто за мной стоит незримой тенью двадцать без малого лет.

И именно это и бесило. Отвращало.

И к тому же не представляла я, как смогу спокойно работать с девяти до шести, а потом, моментально забыв про пациентов, идти домой… И что? И завтра — обратно на работу.

Тихая, размеренная, достойная жизнь уважаемого человека. Вот только уважение ко мне будет не как к доктору. А как к женщине Хельмута Троскена. Или, как его уже практически никто не называл, словно позабыли это имя, стерли из памяти, Олега Сухого.

И весь мой мирный, спокойный мир… Ну, это так себе радость.

В тот момент, выходя из клиники, я поняла, что просто не смогу здесь работать.

Так.

Тихо, размеренно.

Довольно.

На следующий день, реанимируя передознувшего наркомана, валяющегося на прожженном матрасе в окружении таких же, как он, веселых граждан, я вспоминала свой краткий поход в другую жизнь. И нет, не жалела, что отказалась.

Я выдыхаю, чувствуя странную слабость и легкую боль в боку.