Шрифт:
Восхищение, нежность, внимание, легкая тревога…
Мамочка моя!
Разве возможно так смотреть?
Разве возможно? За одну секунду? Мне это кажется, может?
Я машинально стараюсь закрыться от этого. Это слишком, просто слишком для меня. Это как оголенного провода коснуться.
Прикладываю руку к горлу, зачем-то запахиваю ворот простенького халатика.
Зачем?
Он переводит взгляд с лица на мои пальцы у горла. Зрачки расширяются, как у зверя.
Шаг ко мне.
Я ахнуть не успеваю.
Подхватывает. Держит. Смотрит.
Еще шаг.
Кухонный стол уравнивает нас в росте немного.
— Олька… Красивая…
Шепот. Такие простые, такие обычные слова. Отчего же так горячо? Отчего так остро?
Целует. Больно. Но даже не морщусь. Потому что боль — сладкая. Такая, какая должна быть. Такая, какую хочется.
Тихий, низкий стон. Это я? Да? Я так могу?
— Олька…
Рывок за бедра ближе.
Инстинктивно обхватываю ногами. Белья на мне нет, забыла совсем, только халатик успела накинуть.
И когда он это выясняет, то жарко и взволнованно выдыхает.
Дергает молнию на джинсах. Я не смотрю вниз. На него смотрю. Только на него. В глаза, где зрачок словно пульсирует, гипнотизируя меня.
А потом еще рывок.
И боль.
Острая! Кажется, еще сильнее, чем в первый раз! Еще больнее!
А я даже закричать не могу! Потому что оторваться от него не получается. И то, что мне больно, только слезы, из глаз брызнувшие, выдают.
И Олег притормаживает. Целует. Щеки мои гладит, шепчет тихо:
— Не бойся, не бойся, Ольк… Все хорошо, все хорошо будет…
И опять целует. В разбитые губы. И это тоже больно. Но, когда он делает первый толчок, отчего-то я льну крепче к его сухой жесткой груди. Словно защиты ищу. От него самого.
И затем только выдыхаю в такт движениям во мне. Держусь за плечи, обхватываю ногами. Он ускоряется, все больше теряет терпение.
Наконец, просто укладывает меня спиной на стол и за бедра двигает на себя. А я стола только лопатками и головой касаюсь, все остальное — на весу. Талия изгибается, как пластилиновая, руки цепляют край стола. Стол скрипит. Но держится. Он тоже старожил, как и все в моей квартире, довоенный еще. Помнит моих бабушку, дедушку, папу и маму. Но, наверняка, такого никогда не видел.
Мне по-прежнему больно, но мозг заволакивает мутью. И не последняя причина этому — он. Его взгляд жадный, настолько тяжелый, что я сама двинуться не могу, просто подчиняюсь, позволяя меня брать так, как ему хочется. Как ему нравится.
А ему нравится именно так. Грубо. Сильно. Жестко. Подчинять. Доминировать. Проводить ладонью по голому телу в распахнувшемся халатике, до горла. Придерживать. Крепко, но без усилия. И смотреть в мои мутные от удовольствия глаза. Потому что боль — тоже может быть удовольствием. Кому, как не мне, медику, это знать?
А потом, когда все заканчивается, он заботливо мажет мое истерзанное тело тем кремом, что оставил Игнат.
И не только там, где ушиб, но и в других местах.
Варит кофе, мажет бутерброды. Я теперь богатая, у меня есть, из чего бутерброды делать.
Ему периодически звонят, чего-то требуют.
Олег всех отправляет. Спокойно и деловито. Без особых слов и видимых усилий.
А я в каком-то трансе нахожусь. В полусне. Периодически проваливаюсь в дрему, даже не задумываясь, что в моей квартире, по сути, совершенно незнакомый мне и явно недобрый человек. Словно что-то внутри моего глупого мозга понимает, что Олег Сухой — не опасен. Ну, то есть, для меня не опасен. А для других — очень даже.
Этот странный, поселившийся в моей голове туман дает понять, что спокойнее и правильнее мне быть рядом с Олегом.
Это странно, это дико, но это так.
Сухой периодически заваливается ко мне на кровать, обнимает, целует, немного тискает. Но никаких попыток продолжить наш секс-марафон не делает. Словно понимает, что переборщил, и теперь осторожничает. И я ему за это почему-то иррационально благодарна.
Вечером он все же уходит. Видно, не смог в очередной раз отбодаться от каких-то дел, и потому страшно злится. Но идет.
Коротко инструктирует никому не открывать, жадно и обещающе целует в истерзанные губы и сбегает по лестнице вниз.
А я…
Я ложусь спать.
И сплю без сновидений, спокойно и крепко.
А утром просыпаюсь от звонка в дверь.
Олег…
16. Примерно двадцать лет назад
В окна смотрит мокрый Питер.
Он сосед наш и свидетель…
Он такие вещи видит,
Что не знает даже ветер.
Он такие вещи знает,