— Я расскажу, если ты пообещаешь не трогать его.

— Я не могу этого обещать, и ты расскажешь мне, даже если придётся выжимать силой. Я даю тебе шанс, Кики.

Поджав губы, вижу, как крутятся шестерёнки в её голове, отвечающие за разные исходы, но я знаю, всё придёт к одному — к тому, что я применю силу, оторвав его башку. Любого из них. Уже не важно, что было дальше, потому что он пошёл на рожон первый. Я не понимаю, почему хочу защитить её, почему мне приятна её компания, почему я вообще ввязываюсь в это и выясняю обстоятельства, в то время как она ударила меня словами. Ты ответил тем же, — внутри скрипят непонятные голоса, которые я давно перестал слышать. Они снова проснулись.

— Я попросила её пойти со мной, потому что Тоби… он нравится мне, и я волнуюсь. Мне была нужна поддержка. Я попросила Трикси. Тоби… он просто спросил, почему она не здоровается с ними, а Калеб шлёпнул её по заднице… Мне жаль… Мне правда очень жаль…

— В каком контексте это было сказано?

— Что?

— Есть разные интонации, ты сама это знаешь. Либо он нагрубил ей первый, либо дал повод.

— Пожалуйста, не трогай его…

— Я сам решу.

Не желая оставаться в этом месте, я слышу, как хлопает за спиной входная дверь, и направляюсь в одно место, которое может выгнать из меня немного дури, резко увеличившуюся и сдавившую грудную клетку. Свист шин раздаётся на каждом светофоре, а вкус жженой резины врезается в дыхательные пути и вертится на языке каждого, кто находится за спиной. Зажимая педаль газа, обгоняю встречные машины, которые плывут подобно улиткам и вылетаю на встречную полосу, получая мерзкие клаксоны в знак того, чтобы я убрался с дороги.

Меня цепляет, что он тронул её, что позволил себе наглость. Неважно, кто был, как это было, для меня имеет значение только одно: он сделал это. Трикси вовсе не та, кто стерпит и уйдёт, она та, что вышибет мозги. Она умеет постоять за себя, а я тот, кто хочет постоять за неё. Но она не позволяет это, а если позволяет, я чувствую себя виноватым, поэтому грубость вырывается сама по себе. Я не понимаю, что испытываю, путаюсь в чувствах и не могу их разобрать. Я даже не совсем понимаю, что меня так злит.

Клубы дыма рассеиваются по ветру, когда хватаю сумку из багажника и сломя голову несусь в сторону дверей. Это всегда спасало меня от необдуманных решений. Отец всегда говорил: «Не хочешь оступиться — бей грушу». Так я и поступаю, изливая эмоции на подопытном мешке. Мужик, занимающий пост охраны, что-то кричит вслед про неправильную парковку, но он не понимает, что мне просто наплевать. В раздевалке меняю одежду, и по пути к залу, наматываю бинты на руки. Парни смотрят на меня, как на сумасшедшего. Они не знаю, что это так и есть.

Не останавливаясь в течение получаса, выбивая всё дерьмо, но оно не исчезает, а только растёт, словно на дрожжах. Это доводит меня до ещё большего отчаянья, мотивируя задействовать больше силы. Я не могу остановиться. Не хочу. Мне нужно добить себя, чтобы не убить другого. А я очень хочу. Выплескиваю всё. Трикси, которая засела в моей голове; урода, который тронул её; мужиков, что по непонятной причине запугивают её; Эмили, что вновь появилась на пути; их общение, которое наблюдаю практически ежедневно; слова, что сказал Трикси сам того не желая. Я не могу промолчать. Как будто сказав что-то, она тянет мой язык, и я продолжаю. Так зарождается наша непонятная война. Никто из нас не хочет сдаться первым.

— Остановись, твою мать! — голос отца эхом отзывается в стенах зала, и я застываю, как по приказу командира.

Медленно поворачиваю голову в его сторону, ощущая, как одежда пропиталась потом, будто на голову вылили ведро. Карие глаза, что он подарил мне, искрятся гневом и замешательством.

— Какого хрена ты творишь?

— Тренируюсь, — буркаю я.

— Это не тренировка, это дерьмо собачье. Снимай перчатки. Ты закончил.

— Я ещё не закончил.

— Снимай, мать твою, перчатки! — гаркает он, из-за чего я подскакиваю на месте, как запуганный пацан и следую его приказу.

Первый раз за всю жизнь, бросаю их на пол и, оставив на отце многоговорящий взгляд, грузно вышагиваю к дверям. Парни расступаются, подозревая, что я окончательно поехал. Они могут быть со мной только в солнечный день, как только выглядывают тучи — скрываются подобно тени. Я знаю только одного человека, который не делает этого, не считая семьи.

В раздевалке с особым раздражением сбрасываю одежду и встаю под душ, который сегодня не способен снять напряжение. Я даже не знаю, испытывал ли то же, когда узнал всё про Эмили. Как будто на этот раз гораздо тяжелее. Камень тянет ко дну.

— Какого хрена ты вытворяешь? — недовольно хмурится отец, сверля меня глазами, когда, обмотав бёдра полотенцем, захожу в раздевалку.

— Я уже говорил.

— Нет, это дерьмо я уже слышал.

— Значит, оно повторяется.

Повисает тишина, и я наспех натягиваю одежду, всеми силами сдерживая дрожь в руках толи от ярости, толи от усталости. Хотя в последней я сомневаюсь. Я не чувствую желанного опустошения. Я хочу найти тех уродов и сломать руки.

Хочу поскорей выбраться из стен, которые сгущаются и давят, но пальцы отца врезаются в моё плечо и возвращают обратно.