Шрифт:
(из дневника Тьян Ню)
ГЛАВА 5. Живые и мертвые
«С моей биографией лучше всего дерать воспоминания и откровения при себе. Не с моим жизненным опытом оспаривать религиозные догмы. Но в вопросах бессмертия души я разбираюсь лучше моего духовника – этo совершенно точно»
(из дневника Тьян Ню)
Тайвань, Тайбэй, 2012 год н.э.
Кан Сяолун и Саша
Кан Сяoлун не успел понять, когда и что случилось. Внучка старухи – тoчнее, горстка обтянутых плотью костей и пучок волос, которыми он управлял, как хорошо настроенным механизмом, вдруг дернулась, высвобождаясь,и развернулась к нему.
Лезвие в ее руке стало красным. Племянник профессора Кана, привыкший не просто смотреть, но видеть, заметил отразившиеся в сверкающей стали лица - бесчисленные лики перерождений, уходящую в древние миры цeпочку.
– Ах ты мразь, - сказала Александра голосом, от которого Кан Сяолун чуть не завизжал в неистовой ненависти, голосом, который эхом преследовал его сквозь тысячелетия – голосом суки, оборвавшей его жизнь и планы на древнем алтаре.
– Не добила я тебя, – скривила меж тем губы стоящая перед ним женщина, знакомая и внезапно чуждая, со смаком выплевывая слова. – И гляди-ка! Выполз!
– Ты, – сквозь зубы не прошипел – провыл Кан Сяолун, переполняясь адом и желчью. – Ты!
Тело его прогнулось, как тонкая бумага под порывом ветра, и он почувствовал – всем телом, каждой жилой – ка рвет и корежит его злоба, обретшая собственную форму, как вздуваются от нечеловеческого напряжения мышцы и рвут губы, проталкиваясь из десен, клыки.
Он ненавидел Тьян Ню, сбежавшую в будущее, воровку, умыкнувшую у него из-под носа мир и империю. Но эту – эту он ненавидел во сто крат больше, и единственным утешением ему было то, что она умерла, сдохла, рассыпалась в пыль, пока он, выворачиваясь из перерождения в перерождения, жил и искал.
Нoчь за ночью, жизнь за жизнью он представлял себе, как она умирала, выдумывая все новые и новые мучения: разъедающую ее кожу и нутро раковую порчу, дурную болезнь, разорванный родами живот. Он мечтал о ее смерти с той же неистовой яростью, с какой мечтал о собственной жизни.
А она…
– Узнал меня?
– хмыкнула Сян Александра Джи – Лю Си – и поудобнее перехватила нож.
– Вижу – узнал. Ну что? Давай,тварь,иди теперь сюда. Ну!
Кан Сяолун изогнулся, не в силах говорить от собственной лютой злобы. Мир вокруг перестал быть и значить, рыбки со звоном сломали и опали глиняной трухой, и все, все потеряло смысл, кроме жады бить и убивать.
Убей ее, убей, убей, стучало под ребрами. Сила, ведовство, сохраненное и приумноженное, отобранное и награбленное, свивалось в жгуты, рвало золотыми линиями воздух.
Убей, сожри ее, разорви – ширился в нем демон, демон, которого он вскормил на собственном мясе и собственной мыcли.
Убей!
Кан Сяолун развернулся в вихре из собственных волос и шелковых одежд,и вместе с ним развернулась комната.
Кровать, на которой корчился Ричард Ли, взметнулась в воздух, пробивая стену, комод, стол и стулья повело кругом. Плескаясь, тьма месила больничную палату, перемалывая стекло, дерево, материю – все, кроме Александры, которая шла к нему, отмахиваясь от теней.
– Я выгрызу твои кишки, лисица, - прошипел Кан Сяолун,. – Я буду жрать тебя, жилу за жилой, тянуть и рвать,и жечь.
Внучка Тьян Ню сощурилась, чуть отвела в стoрону плечо, будто готовясь к удару.
А потом его мир вздрогнул и раскололся.
Внезапно, волной и озарением Кан Сяолун почуял чужую волю, чужую силу из ниоткуда,из-за спины, страшную и грозную, небывалую и желанную. Дверь палаты, залитая темнотой, прогнулась, окна провалились вутрь под напором чудовищного рева.
Воздух застыл.
Споткнувшись, медленно летя вперед сквозь остановившееся время, Сяолун оглянулся. И сквозь узор из собственных волос, взметнувшихся в воздух, сквозь капли воды, пыль и солнечный свет, хлынувший в комнату, он увидел дракона.
Когда стена палаты и окно обвалились, Саша не дрогнула – только прикрыла рукой лицо, защищая глаза от крошки и пыли. У нее была цель, и выход был только один – сдохнуть или cражаться и, значит, надо было сражаться.
Однажды она вскрыла тому, чтo называло себя Кан Сяолуном, брюхо. Вскроет снова. Потому, что такому нельзя оставлять жизнь ни в одном из миров. Потому, что такое нужно давить без жалости и сострадания, иначе оно вернется и ужалит, ударит по самому дорогому, уничтожит и растопчет.