— Дай мне то, что я хочу, — прошептала ему в губы. — Помнишь? Ты обещал.

Все жертвы всегда хотят только одного. Еще немного секса и внимания. Но я не жертва. И мы не пара. Я погладила Марса по лицу. Мой мужчина. Такой плохой девочке, как я, мог достаться только этот. Стала отвечать на поцелуи, давая увлечь, позволяя снять одежду, раздевая его самого. Усиленно стаскивая с него джемпер, футболку.

Перевернула его на спину, залезла верхом, а затем схватила стек и нанесла удар в грудь, с хирургической точностью вонзая стек рядом с сердцем.

Удар вышел сильным. Неожиданным.

Марс скорчился от боли, но не закричал, а только с ужасом наблюдал у себя в груди торчащую круглую ручку, сжимаемую хрупкой женской рукой, и расплывающуюся по коже густую кровь. Сильный возбуждающий запах крови.

— Не шевелись! Если хоть немного шевельнешься, я поверну его влево, и ты умрешь!

Тяжелый, кипучий взгляд обжег меня.

— Медленно разведи руки, — приказала я, еще не восстановив до конца дыхание, и сидя на нем верхом, не в силах отделаться от запаха. Настолько сильного, что голова кружилась от возбуждения.

Он не спеша, не скрывая ярости развел их, разглядывая меня со всей свирепостью, на какую был способен. До него, похоже, дошло, что я совсем не зависима, не брежу им и не собираюсь сходить с ума. Глаза сузились, зрачки расширились, пока он оценивал меня по-новой. О, было очевидно, что он не боялся, не паниковал, уголок рта Марса чуть дернулся в язвительной усмешке. Испепеляющий взгляд, полный превосходства, повеления обжигает азартом.

— Хочешь поиграть? — он покачал головой, чуть выпятив губы. — А не боишься получить по заднице?

— Я хочу знать, кто ты, — потребовала я, чувствуя, как в только что жаркой комнате становится по-настоящему знойно. У человека (человека ли?) стек в груди! Нечеловеческая хладнокровная реакция на происходящее. А меня ведет от запаха. Будто бы пьянит, возбуждает. Такого не было никогда.

— Я не убийца, Милена. Я так же, как и ты, хочу жить. Пара-тройка блядей, что с того? Разве бы ты не убила, чтобы выжить? И никогда не убивала? Ни разу в жизни?

Он кивнул на стек у себя в грудине, показывая, что я уже почти убила. Осталось сделать пару умелых хирургический движений — кому как не мне знать, как можно разрезать человека…

В начале самостоятельной работы в качестве хирурга мне нужно было вскрыть грудную клетку пятнадцатилетнего мальчика и подключить к аппарату искусственного кровообращения. У пациента имелся дефект межжелудочковой перегородки. Его родители очень переживали за единственного сына. Оба известные люди, поэтому руководство больницы разрешило им наблюдать за операцией через стекло в дверях, отделяющих непосредственно операционный зал от входной подготовительной комнаты.

Я вскрыла грудную клетку, как по учебнику, рассекла нижнюю полую вену, не заметив, как разрезала ткани под ней и случайно задела сердце. Кровь заструилась по пальцам в перчатках, ввергая в смятение. Моментально взмокшая, я тогда схватила щипцы в надежде перехватить порез, попыталась сжать, но из-за силы сердечных сокращений ткань рвалась. У пациента началась кровопотеря. Окончательно ударившись в панику, попросила вызвать Курумканского, и пока он шел, время превратилось для меня в вечность. Руками отчаянно сжимала сердце пациента, пытаясь заставить его снова биться. Слышала, отчетливо, ясно, как за дверью, видя отсутствующее сердцебиение на мониторе, голосит его мать.

Наконец пришел Курумканский и с легкостью подключил ребенка к аппарату искусственного кровообращения. Я закончила операцию. Устранила дефект. Зашила отверстие, и мы отключили пациента от аппарата. Но сердце не забилось. Я никогда не забуду взгляд отца того мальчика, убийственный, полный темного горя. Курумканский пошел объясняться с ними, а я зашила грудную клетку, не зная у кого просить прощения.

После операции я еще долго не могла прийти в себя. Бродя по больничному корпусу словно привидение, смотрела на пациентов в палатах, и чувствовала себя убийцей. Чувствовала, что нельзя становиться хирургом. Я должна, должна уволиться. Разве может лечить людей, допуская такие ошибки?!

Курумканский нашел меня в уголке кровати умершего пациента, свернувшуюся, поджавшую колени, рыдающую. Сел рядом, тяжело продавливая матрас, сгребая под бок. Пока я ревела, раздавленная чувством вины.

— Я облажалась, облажалась, Ба-тыр Хаза-нович. Как я буду смотреть в глаза людям? Как?

Он похлопал отечески по плечу, заглянул с глаза, шумно вздохнул.

— Да, дочка, ты совершила ошибку, — кивнул он. — Это стоило жизни пациенту. Сделай выводы. Это единственное, что остается. И продолжай жить.

— Как жить?

— Как? — он вздохнул. — Всегда помня об этом. За поражением будут и победы. Эта та цена, дочка, которую платят все врачи. Ты не бог, а всего лишь человек. И делаешь, что можешь. И лучшее, что ты можешь сделать — никогда больше ничего подобного не совершать. Не допускай ошибок. Завтра у нас еще одна операция, и ты ее проведешь. А когда закончишь с полой веной, я приду на помощь, поняла? А теперь вытирай сопли, приходи в себя и шуруй домой. Муж, поди, заждался.

На следующий день я провела успешную операцию, а за ней были и другие. Это был момент выдержки в моем становлении. Я до сих пор помнила лицо отца того пациента.