– Ну ладно, Джордж, – сказал он, когда Альберт ушел с заверениями о том, что Стинер встретится со Сенгстэком через минуту. – Я вижу, в чем дело. Этот человек загипнотизировал вас. Вы не можете действовать самостоятельно; вы слишком испуганы. Да будет так, но я еще вернусь. Но соберитесь, ради бога! Подумайте о том, что это значит. Я точно сказал вам, что будет, если вы этого не сделаете. Если вы согласитесь со мной, то будете богатым и независимым человеком. Если нет, вы станете преступником.

Решив, что нужно предпринять еще одну попытку переговоров с банкирами перед очередным визитом к Батлеру, Каупервуд сел в легкую коляску, ожидавшую снаружи, – изящный небольшой экипаж, покрытый желтым лаком, с желтыми кожаными сиденьями и гнедой кобылой в упряжке, и покатил от двери к двери; небрежно бросая поводья, он легко взбегал по лестницам банков и контор.

Все оказалось бесполезно. Все были внимательны и любезны, но никто ничего не обещал. Джирардский Национальный банк не предоставил даже часовой отсрочки, и ему пришлось отправить толстую пачку наиболее ценных бумаг, чтобы покрыть убыток падающих акций. В два часа дня от отца пришло известие, что как президент Третьего Национального банка он вынужден требовать погашения займа в сто пятьдесят тысяч долларов. Директорат банка с подозрением отнесся к его акциям. Он сразу же выписал чек на свои депозиты в пятьдесят тысяч долларов в том же банке, отозвал свой кредит на такую же сумму в «Тай и Кo» и продал шестьдесят тысяч акций трамвайной линии «Грин энд Коутс», на которую возлагал большие надежды, за треть от номинальной стоимости.

Всю выручку он направил в Третий Национальный банк. С одной стороны, отец испытал безмерное облегчение, но с другой – был подавлен и опечален. После обеда он ушел из банка, чтобы сделать ревизию собственных активов. В некотором смысле это был компрометирующий поступок, однако продиктованный родительской любовью, а также личными интересами. Заложив свой дом и обеспечив ссуды на мебель, экипажи, ценные бумаги и земельные участки, он смог выручить сто тысяч долларов наличными, которые разместил в своем банке с открытым кредитом для Фрэнка. Но это был всего лишь легкий якорь посреди бушующего урагана. Фрэнк рассчитывал на продление всех своих кредитных займов как минимум на три-четыре дня. Оценив свое положение в два часа дня понедельника, он задумчиво, но мрачно процедил сквозь зубы:

– Стинер должен ссудить мне эти триста тысяч долларов, иначе все кончено. Я должен немедленно встретиться с Батлером, пока он не отозвал свои деньги.

Он торопливо вышел из дома и поехал к Батлеру, погоняя лошадь как одержимый.

С тех пор как Каупервуд последний раз говорил с Батлером, обстоятельства изменились коренным образом. Хотя прошлым вечером, когда зашла речь о договоренности с Симпсоном и Молинауэром о совместной поддержке курса акций, он вел себя самым дружелюбным образом, в девять утра на следующий день к уже запутанной ситуации добавилось осложнение, полностью изменившее позицию Батлера. Когда он вышел из дома, собираясь сесть в свой экипаж, появился почтальон, вручивший Батлеру четыре письма, которые он решил просмотреть перед поездкой. Одно письмо было от субподрядчика О’Хиггинса, второе – от отца Майкла, его исповедника в церкви Св. Тимофея, который благодарил его за пожертвование в приходской фонд для помощи бедным, третье – от «Дрексель и Кo» в связи с его депозитом, а четвертое было анонимным посланием на дешевой канцелярской бумаге, явно написанное полуграмотным человеком, – скорее всего, женщиной. Текст, выведенный корявым почерком, гласил:

В сообщении не было ни подписи, ни каких-либо отметок, указывающих на отправителя. У Батлера сложилось впечатление, что оно могло быть написано человеком, жившим поблизости от упомянутого дома. Его интуиция иногда бывала весьма острой. На самом деле послание было написано девушкой, прихожанкой церкви Св. Тимофея, которая действительно жила неподалеку от указанного дома, знала Эйлин в лицо и завидовала ее внешности и положению в обществе. Это была худая, анемичная, неудовлетворенная особа, какие удовлетворение личной неприязни совмещают с чувством выполненного морального долга. Ее дом находился в одном квартале от тайного убежища Каупервуда, на другой стороне той же улицы. Постепенно она уяснила – или вообразила, что сделала это, – важность ситуации, чередуя факты с фантазиями и соединяя их живым воображением, иногда недалеким от действительности. В результате появилось письмо, открывавшее Батлеру жестокую правду.

У ирландцев философский и практичный склад ума. Их первая и наиболее сильная реакция состоит в том, чтобы видеть лучшее в плохой ситуации и каждому злому помыслу находить оправдание. При первом чтении этого письма Батлер почувствовал, как необычный холодок пробежал по его широкой спине. Он инстинктивно стиснул зубы и прищурил серые глаза. Неужели это правда? Если нет, почему автор письма деловито сообщает: «Ежели не верите присмотрите за домом 931 на Десятой улице»? Может ли эта подробность служить доказательством? Речь шла о человеке, который вчера вечером обратился к нему за помощью и которому он так много помогал в прошлом! В его медлительном, но ясном уме ярко возник образ его красивой, независимой дочери и одновременно четкое понимание личности Фрэнка Алджернона Каупервуда. Как он мог не распознать коварства этого человека? И если это было на самом деле, почему он никогда не замечал происходящего между Каупервудом и Эйлин?

Родители часто склонны думать, что хорошо знают своих детей и воспринимают их как должное. Раньше ничего не случалось – значит, и потом ничего не случится. Они ежедневно видят своих детей, не замечая в них перемены, и считают, что родительская любовь защищает их от любого зла. Мэри, хорошая девочка, немного сумасбродная, – что плохого может с ней случиться? Джон, прямодушный и уравновешенный мальчик, – как он может попасть в беду? Внезапное проявление дурных наклонностей у ребенка вызывает изумление большинства родителей: «Как? Мой Джон? Моя Мэри? Не может быть!» Может. Очень даже может и часто случается. Некоторые родители мгновенно ожесточаются из-за недостатка опыта или понимания. Они чувствуют себя униженными – ведь они были столь заботливы и самоотверженны! Другие смиряются с ненадежностью и непредсказуемостью жизни – с таинством нашего бытия. Третьи, получившие суровые жизненные уроки или наделенные пониманием и дальновидностью, видят в этом очередное проявление непостижимого процесса, который мы называем личной жизнью. Хорошо понимая, что напрасно идти наперекор этому, если не искать хитроумных ходов, они принимают смиренный вид и заключают временное перемирие. Все мы знаем, что в жизни нет простых решений, по крайней мере, все, кто умеет думать. Остальные суетятся, изображают громогласную ярость, которая ни к чему не приводит.

Поэтому Эдвард Батлер, будучи человеком острого ума и сурового жизненного опыта, сейчас стоял в дверях, держа в крепкой руке листок дешевой бумаги с чудовищным обвинением в адрес его дочери. Он вспомнил ее совсем маленькой девочкой – она была его старшей дочкой – и нежность, какую он испытывал к ней всегда. Она была чудесным ребенком: ее рыжевато-золотистая головка много раз покоилась у него на груди, а его грубые пальцы тысячу раз гладили ее мягкие щечки. Эйлин – его замечательная, своенравная двадцатитрехлетняя дочь! Он терялся в мрачных, печальных, неясных догадках, не зная, что думать, что говорить, что делать. Эйлин, Эйлин! Его Эйлин! Если мать узнает, это разобьет ее сердце! Нет, она не должна знать!