Шрифт:
С каким удовольствием его конкуренты будут распространять это обвинение! Он даже может встать на ноги, но придется начинать все сначала. Отец тоже пострадает. Скорее всего, он будет вынужден покинуть пост президента в своем банке. Такие мысли одолевали Каупервуда, пока он дожидался посетителей. Вскоре привратник объявил о прибытии Эйлин Батлер и Альберта Стайерса, прибывшего одновременно с ней.
– Пригласите мисс Батлер, – сказал он и встал. – Мистеру Стайерсу предложите немного подождать.
Эйлин вошла стремительно и энергично; как всегда, она была одета с показным щегольством. На ней был уличный костюм из золотисто-коричневой шерсти с темно-красными пуговицами, на ее голове красовалась красно-коричневая шляпка без полей с длинным пером того фасона, который ей очень шел. Шею украшало ожерелье из тройной нити золотых бусин. Ее руки были обтянуты кожаными перчатками, ноги обуты в красивые башмаки. Но в ее глазах отражалось детское горе, которое она безуспешно пыталась скрыть.
– Милый! – воскликнула она и протянула руки. – Что случилось? Позавчера я так много хотела узнать от тебя. Ты не собираешься разоряться, правда? Я слышала, как отец и Оуэн говорили о тебе вчера вечером.
– Что они говорили? – поинтересовался он, обняв ее одной рукой и спокойно глядя в ее беспокойные глаза.
– Знаешь, папа очень сердит на тебя. Он подозревает нас. Кто-то послал ему анонимное письмо. Он попытался выбить из меня правду вчера вечером, но у него ничего не вышло. Я все отрицала. Сегодня с утра я уже дважды приходила сюда, но тебя не было. Я очень боялась, что он может первым встретиться с тобой и ты что-нибудь расскажешь.
– Я, Эйлин?
– Ну, не совсем. Я так не думала. Не знаю, что и думать. Ох, милый, я так беспокоилась! Знаешь, я вообще не спала. Я думала, что я сильнее этого, но мне тревожно за тебя. Понимаешь, он усадил меня напротив окна в своем кабинете, чтобы лучше видеть мое лицо, а потом показал мне письмо. В первые мгновения я была так потрясена, что почти не помню, о чем я говорила и как выглядела.
– Что ты сказала?
– Я сказала: «Какой позор! Это неправда!» Но мой тон был неубедительным; сердце стучало, как молот. Я боялась, что он может о чем-то догадаться по выражению моего лица. Я с трудом переводила дух.
– Твой отец – умный человек, – заметил Каупервуд. – Он кое-что знает о жизни. Теперь ты видишь, в какое трудное положение мы попали. Впрочем, хорошо, что он решил показать тебе письмо, а не стал тайком следить за домом. Сейчас он ничего не может доказать. Но он знает. Тебе не удалось обмануть его.
– Откуда тебе известно, что он знает?
– Вчера я встретился с ним.
– Он говорил с тобой об этом?
– Нет, но я видел его лицо. Он просто смотрел на меня.
– Милый! Мне так жаль его!
– Знаю, что ты его жалеешь. Я тоже, но теперь ничего нельзя поделать. Нам следовало подумать об этом с самого начала.
– Но я так люблю тебя. Ох, дорогой, теперь он никогда не простит меня. Он тоже любит меня. Я ни в чем не признаюсь. О господи!
Она уперлась ладонями ему в грудь и безутешно посмотрела на него. Ее веки и губы дрожали. Она жалела своего отца, себя и Каупервуда. Через нее он ощущал силу родительской любви Батлера, ярость и опасность его гнева. Он видел, как много нитей его жизни сходится в одно целое, приближаясь к драматическому завершению.
– Не унывай, – отозвался он. – Все равно ничего не поделаешь. Где моя сильная, решительная Эйлин? Разве ты не собиралась быть храброй? Сейчас мне нужно, чтобы ты была такой.
– Правда?
– Да.
– У тебя неприятности?
– Думаю, дорогая, что мне предстоит банкротство.
– О, нет!
– Да, милая. Я нахожусь в конце пути и сейчас не вижу иного выхода. Недавно я послал за моим отцом и юристом. Ты не должна оставаться здесь, любимая. Твой отец может прийти в любую минуту. Нам нужно где-то встретиться завтра, скажем, завтра днем. Ты помнишь Индиан-Рок на Уиссахиконе?
– Да.
– Сможешь быть там в четыре часа дня?
– Да.
– Смотри, чтобы никто не проследил за тобой. Если я не появлюсь до половины пятого, не жди меня. Это будет значить, что я заподозрил слежку. Но если мы все хорошо устроим, то этого не случится. А теперь тебе надо бежать, дорогая. Мы больше не можем пользоваться домом на Десятой улице; я присмотрю какоенибудь другое место.
– Ох, милый, мне так жаль!
– Разве ты не собиралась быть сильной и храброй? Мне нужно видеть тебя такой.