Мужчина без интереса оглядывает меня. 

– Вам кто разрешал сюда войти, женщина? – обращается он ко мне, будто я его старше на сто лет, и я ощущаю, как в груди начинает печь от бессилия. Врач кивает мне обратно на дверь и грубо приказывает: – Вон отсюда. 

– Я никуда не уйду, пока вы мне не скажете, где мой ребёнок. 

У меня нет других вариантов, кроме как быть сильной, и я сжимаю металлическую стойку так, что белеют костяшки, и со всей решимостью смотрю на него. Мужчина всё же отрывается от раскладывания пасьянса и принимается с нескрываемым недовольством рыться в папках. Уточняет мою фамилию и нехотя отвечает, кто мой лечащий врач. Я вновь задаю свой вопрос. Единственный, который сейчас для меня важен.

– Жива твоя дочь, – произносит парень. 

От невыразимого облегчения мои глаза в одно мгновение наполняются слезами, они стекают по моим щекам, и я приникаю к стене, начиная обмякать. Я даже не сразу сообразила, что в палату вошла женщина. На вид ей около пятидесяти, и по короткому диалогу я понимаю, что это и есть мой лечащий врач. Она смотрит на меня с таким выбражением, будто я ей успела надоесть. Все такие, как я, – без денег, ей уже надоели. Эти слова слетают с её губ, и тут я понимаю, что я не обрела дар чтения мыслей, она просто произносит их вслух. Я силюсь припомнить, сколько денег у меня осталось в общежитии, сознавая, что сейчас они мне очень пригодятся.

Моя девочка лежала в камере инкубатора. Невероятно крошечная, вся какая-то фиолетовая. Смотрела на неё и обливалась слезами от того, какая она маленькая, хрупкая. Стояла от неё далеко, но всё равно дышать боялась. Лишь вытирала слезы ночной сорочкой с чужого плеча.

Врач сухо объяснила, что от меня требуется. Деньги. Много денег. 

– Никто вас тут бесплатно лечить не будет, – говорит женщина, работающая в государственной больнице. – Лекарств, нужных твоему ребёнку, у нас нет, поэтому, если не хочешь труп забирать, знаешь, что делать. Хотя ты небось из тех, что раз в месяц на аборт бегают. Знаю я вас таких, шлюшек. 

Зажмуриваюсь, пытаясь не реагировать на последние слова, но они всё равно отдают во мне болью. Но от этой суки зависит жизнь моего ребёнка, и я не могу высказать ей слова, что вертятся на языке. 

Она назвала нужную ей сумму, от которой у меня не было даже десятой части. 

Я смотрела на свою дочь, припав лбом к стеклу, и понимала, что сделаю ради неё всё что угодно. Лишь бы она выжила. И не важно, что я её ещё на руках не держала, запах её не успела вдохнуть, но любила уже какой-то безграничной любовью, как никого и никогда. 

На дворе восьмой год, все переживают кризис, и Мила смотрит на меня дрожа и обещает, что узнает у родителей, сколько они смогут дать денег. Немного. Слишком мало, чтобы хватило. Что там ещё врач говорила? Проблемы с лёгкими и порок сердца, требуется препараты и операция. «Хочешь, чтобы сделали её хорошо, – заплати». 

– Знаешь, где живёт мать Скуратова? – спрашиваю подругу, и она кивает. 

Через пару дней, когда я смогла более-менее нормально передвигаться, подписав в больнице какую-то бумажку о том, что врачи больше не несут за меня ответственность, мы подъехали к красивому кирпичному дому. Я вдруг задумалась, какая у него мама, как может выглядеть женщина, у которой второй ребёнок в СИЗО. 

Прошла через резную калитку, предназначенную скорее для украшения, чем для защиты, и по гравию к входной двери. Через пару минут настойчивых звонков меня встретила привлекательная блондинка в плюшевом костюме. Она выглядела так, будто только что вернулась от косметолога. Ухоженная и холёная.

Я называю ей своё имя в надежде, что Скуратов что-то обо мне рассказывал, но на её лице ни тени узнавания. Она смотрит на меня с брезгливостью, точно я заявилась к ней подаяние просить. И я бы тут же развернулась и ушла, только не было у меня такой возможности. Сумбурно ей объясняю, кто я и зачем сюда пришла, потому что у меня создаётся впечатление, что она вот-вот захлопнет перед моим носом дверь.

– Да ты знаешь, сколько у моего сына таких, как ты? – произносит женщина риторический вопрос. Конечно знаю. – Может, ты вообще не от него залетела. Что, я теперь каждой шалаве буду спонсорскую помощь оказывать, пока вы ублюдков плодите? 

Я чувствую, как меня всю трясёт от этих слов. Той грязи, которая на них налеплена. Моя рука дрожит, когда я кладу её на дверной проём перед тем, как мать Богдана хочет её закрыть. 

– Постойте. Пожалуйста.

Мой голос глух, я не узнаю его совсем. Я готова перед ней на колени встать, умолять её, только бы выслушала. 

– Вы же можете у него спросить. Он не подходит, когда я звоню. Я только об одном прошу, спросите у него. Скажите, что Ульяна беременна. Была. Он поймёт. 

Она вздыхает, будто я ей предлагаю купить какую-то совершенно ненужную вещь, но всё же выдаёт: 

– Ладно. Я завтра еду к нему в СИЗО. Приходи вечером. 

Я киваю, как китайский болванчик, и готова заночевать прямо здесь, под её окнами, лишь бы дождаться ответа от Богдана. Но Мила возвратила меня в больницу, и я, свернувшись в клубочек, ожидала наступления следующего дня.