– Ну как,- сказал Петр Тихонович,- плясать будешь или шкалик поднесешь?

И Петр Тихонович потянул из сумки кончик треугольного фронтового письма.

– Да родной ты мой, да я тебя сейчас чайком попотчую. У меня ярушнички мягкие есть.

И Власьевна уже вскрывала письмо, уже читала его, уже улыбалась гордо, не замечая, как стынут на утренней росе босые ноги.

– От Митеньки,- сказала она,- медаль получил. Ну, так и быть должно. И всё же приятно. Далеко сынок укатил! А от Ванюшки?

– Ну, ты больно прыткая. Тебе - как мед, так и ложка. Ванюшка пишет, завтра привезу.

Лошадь уже доедала любимый подсолнух Власьевны.

– А нам от папы письма нет?!
– спросила Таня.

– И вам, доченька, пишут.

Власьевна спохватилась.

– Да что ж это я! Зайди, обогрейся, милости прошу, Петр Тихонович.

И Власьевна в пояс поклонилась почтальону.

– И то зайду, очень пить хочется. У меня сегодня великий день, Власьевна: восемь писем с фронта везу! Радости-то, радости сколько в моей сумке!
– И Петр Тихонович грузно спрыгнул с двуколки.

Потом Власьевна завертелась по избе, словно молоденькая: она поила Петра Тихоновича чаем, поставила перед ним все свои заветные конфетки, резала и резала душистый ярушник, как будто не один Петр Тихонович, а целый десяток почтальонов привез ей письма. Она зряшно переставляла с места на место вещи, будила Лену и требовала, чтобы она показала на карте, где река Висла. Наконец сказала:

– Ну, чаевничай здесь, Петр Тихонович, а я на деревню побегу, бабам всё-таки похвастаю про медаль, да и к Марушке в правление колхоза,- небось, тоже глазыньки проплакала.

– Мне чаевничать некогда, люди писем ждут, надо ехать скорей.

Петр Тихонович вытер покрывшийся испариной лоб и посмотрел на пригорюнившуюся Таню.

– Не горюйте, милая, скоро и от папаши письмо получите. Раз я говорю,значит, правда. Чем зря грустить, едем-ка со мною письма развозить. На чужую радость насмотритесь - на душе веселее станет.

И вот уже Таня важно сидит в двуколке. Петр Тихонович дал ей подержать сумку, и она тяжело лежит на коленях. Таня держит ее обеими руками. Лошадь медленно спускается с крутой горы, но не в силах сдержать тележку и рысью влетает на улицу деревни. На дребезжание колес во всех избах открываются окна, двери, ворота, и все с надеждой смотрят на Петра Тихоновича.

Кое-кто спрашивает, нет ли ему чего, но большинство молчит, глядит со страхом, с надеждой, с мольбой...

Петр Тихонович для каждого находит слово:

– Нету еще, Марьюшка, нету, но будет, обязательно будет, я тебе говорю. А ты что выбежала? Кому я в пятницу письмо привозил? Еще захотела? Думаешь, у него только и делов на фронте, что мамке писать?

К домам, в которые у него есть письма с фронта, Петр Тихонович подъезжает рысью и вожжи натягивает так, как будто его старая кляча орловский рысак дорогих кровей.

– Выходи!
– кричит он зычно, хотя хозяйка уже стоит у порога.

Как бережно принимают заскорузлые руки треугольнички писем! Как любовно смотрят покрасневшие глаза на радостного вестника! Его угощают ярушником, шаньгами, печеным яичком. Не знают, как благодарить за эту весть о далеком, живом, здоровом...

Как будут сегодня работать, сжимая серп, лопату, топор, эти руки, в которых трепещут белые листки!

У одной избы Петр Тихонович хмурится и сворачивает в проулок.

– Почему сюда?
– спрашивает Таня.

– Тише,- отвечает Петр Тихонович, почему-то шепотом,- мимо тетки Анисьи не хочу ехать. Четвертый месяц письма дожидается. Ох, беда...

Но вот уже сумка почти пуста, розданы письма, газеты, книги, пакеты в сельсовет и в правление колхоза.

– Теперь,- говорит Петр Тихонович торжественно,- к тете Дуне на свиноферму, ей особый почет: она инвалид, стахановка, а сын,- Петр Тихонович поднимает указательный палец,- Герой Советского Союза!

Тетя Дуня и Тимка

Двадцать пять лет было тете Дуне и три года сынку ее Тимке, когда принесли ее на носилках в избу. Лежала она такая белая и смотрела неподвижными глазами в потолок, что Тимка даже не заплакал. Забился на печку, закрыл глаза и дрожал всем телом.

В жаркую страдную пору работала тетя Дуня у молотилки. Ребята вертелись около нее вьюнами. Никто и не заметил, как слишком близко подскочила к машине крохотная Марушка. Зацепили зубья за красное платьице, закрутили, и, если бы не тетя Дуня, не бывать бы Марушке первой красавицей в Бекрятах. За жизнь Марушки заплатила тетя Дуня правой рукой. Недаром говорили по деревне, что у Марушки две матери: одна родила, а другая от смерти выкупила.

Дядя Егор, рассердись за что-нибудь на дочь, говорил ей сурово: