— Не надоедает, — делилась она с отцом. — Каждый раз разное. Петельки, узоры.

Ей я вручила толстый крючок и дала толстые нитки. И она с удовольствием храбро ковыряла петли, вязала бесконечный «хвост» из цепочки воздушных петель, смеялась, напевала, иногда бросала и следила, открыв рот, как работаю я.

Андрей тоже наблюдал. Смотрел, как я вяжу платье на заказ и платье для Катюшки. Он ни о чём не спрашивал. Казалось, ему хватало следить за моими быстрыми пальцами.

Его тяжёлый взгляд меня не смущал. Наоборот: я чувствовала приятную тяжесть в теле. Сердце обмирало. Что-то внутри сладко сжималось и пело негромким голосом, нашёптывало о пробуждении плоти. Новые, совершенно ошеломляющие для меня ощущения.

Он купил мне огромный стол.

— Я знаю: ты не возьмешь деньги за Катино платье, — сказал он мне прямо. — Позволь отблагодарить по-своему. Тебе нужен большой стол, чтобы ты могла спокойно выкладывать детали платья.

И я согласилась. Не без колебаний. Но он… видел и умел чувствовать, предугадывать то, о чём я даже не думала в силу своей вечной вынужденной прижимистости.

Позже у меня появились полки для ниток. Андрей договорился с Виктором Павловичем, и они вдвоём переоборудовали эти шкафы — сделали удобные насадки, куда я могла нанизывать бобины с нитками.

Он делал мою жизнь удобной. Наполнял её каким-то спокойствием.

Больше он меня не целовал. Не прикасался. Да и виделись мы не так часто, как мне хотелось бы. Он уезжал и приезжал. Работал и уставал. У него была семья и заботы. Но вместе с тем, я постоянно чувствовала его поддержку и внимание. А ещё — взгляд, что горячил кожу, будто солнце припекало и ласкало обжигающими лучами.

— Эх, милая барышня, — вздыхал Козючиц, — выбор — всегда дело архисложное, мда-с.

Он приходил ко мне раза три-четыре в неделю. Или мы гуляли нередко вместе. Как-то сдружились, хотя ни Андрей, ни Никита не понимали, что нас связывает. Да и я сама толком объяснить не могла.

Все единодушно считали его мерзким и неприятным. Я же Германа Иосифовича так не воспринимала. Да, он немного сплетничал на всех подряд и выдавал какие-то подсмотрено-подслушанные тайны. Да, он нередко показывал мне фотографии, где ловил компрометирующие моменты.

Для него это была забава и лекарство от скуки. У меня даже духу не хватало его упрекать за это. Но я не касалась темы отца. А он не спешил говорить об этом. Хотя я знала: нужно расспросить. Узнать побольше. Но каждый раз, как только я собиралась завести разговор, мне не хватало духу.

Но наступает момент, когда отступать уже некуда. Когда приходится принимать решения. Вытаскивать голову из песка. Потому что иначе можно задохнуться и погибнуть. Мой час пробил неожиданно. К таким моментам подготовиться нельзя. Нужно только стойко перенести удар, чтобы получить возможность для манёвра.

— Каждый раз одно и то же, — голос у Алабая хмурый: он не любит проигрывать; ему не нравятся ситуации, которыми он не управляет. — Номер новый, кто за ним — не понятно. Отследить твоего поклонника невозможно: слишком коротки «визиты». И звонит он не по графику, а когда ему моча в голову ударит. Никакой схемы, связи, зацепки. Может, у тебя есть какие-то соображения? Куда ты влип, Любимов? Кому дорогу перешёл?

Я уже и сам голову над этим сушил. Никаких сложных сделок, ничего такого, за что ко мне можно было прицепиться. Но этот «кто-то» меня бесил. Я не чувствовал, что семья моя в безопасности. Я стал полным параноиком и подозрительным типом. Мне всё время казалось: ещё немного — и что-то произойдёт. Но всё оставалось на своих местах.

Сын исправно бегал в соседний дом по ночам. Не каждый день, но три-четыре раза в неделю — стабильно. Ива на эту тему говорить не желала — отмалчивалась.

— Я понимаю: ты волнуешься, — сказала она однажды, когда я снова завёл об этом разговор. — Да, это мучительно: не знать, что с твоим ребёнком и почему у него от тебя тайны. Но, поверь, я тоже их не знаю. А если бы и знала, вряд ли бы выдала. Сейчас важно лишь одно: ему ничего не угрожает. А остальное… наберись терпения и жди. Все тайны однажды вылезают из тени.

Лицо её тогда дрогнуло. Кажется, я понимал. У нас у каждого — свои скелеты. У Ивы их тоже не счесть. И она не спешила делиться ими. Откровенной её не назовёшь. Молчунья. Себе на уме? Я колебался. Но её поступки раз за разом ставили под сомнение каждый её шаг и взгляд.

Она волновала меня, тревожила, будоражила, как никакая другая женщина. Было в этом нечто болезненное, поэтому я боролся с притяжением, желанием следить, перестроить её жизнь так, чтобы она всё время была на виду, а я мог бы её контролировать.

Я желал её, как никакую другую женщину в своей жизни не желал. Может, это от дистанции, что пролегла между нами. Я знал: стоит сделать шаг, и, возможно, не будет расстояния. Исчезнет граница. Но я не делал попыток приблизиться. И она, к сожалению, даже не пыталась коснуться меня, пусть и мимолётно.

Что это? Игра? Я не понимал. Я видел: ей нравится, когда я прихожу в гости. Она бесхитростно радовалась, с удовольствием беседовала. Я всегда приходил с ребёнком, и она ни разу не выказала неудовольствия. С Катей они нежно подружились. Вместе смеялись, разговаривали, вязали. Я не хотел рушить этот хрупкий девчоночий мир, где им было хорошо.