Их уводили тихо. Никто не хватился. Может, это и хорошо сейчас. Главное – Сильвэй жив. И Геллан просил его пожить ещё немного, пока не придёт помощь.

Их погрузили в повозку, как мешки с овощами. Спеленали, как младенцев, – с ног до головы. Дару – печатями тверди. Его – путами огня. Чтобы не вырвались и не пытались.

– Ты сердишься? – вид у неё несчастный и виноватый. По щекам текут слёзы.

Он не сердился. Грелся в крохотных искрах счастья. Дара жива, остальное решится по воле Обирайны. И если ему вдруг суждено умереть, он был готов. При одном условии: пусть она живёт. Вернётся домой. Исчезнет навсегда – не важно. Главное, чтобы он знал: она где-то есть, существует, дышит воздухом. Смеётся. Совершает ошибки. Любит.

– Нет, Дара, – не смог скрыть улыбку и поймал её ошалелый взгляд. Зато она перестала плакать.

– Это розыгрыш, да? Ты решил меня попугать за то, что я выползла в кустики одна, да?

Геллан вздохнул и попытался поудобнее устроить деревянное тело, стиснутое слишком в плотных объятиях огненных хлыстов.

– Это не шутки. Я был бы рад, если б кто-то нас разыграл. Теперь остаётся ждать. Скоро мы узнаем, кому понадобились.

– Как ты можешь так спокойно говорить об этом! – возмутилась девчонка и попыталась избавиться от печатей тверди. Глупая. Извивалась, пыхтела, только силы тратила.

– Нет смысла кричать и выплёскивать энергию. Это не поможет нам освободиться. Лучше копить, чтобы ударить, когда представится возможность.

И Дара затихла. Ехали они долго. Мучились от голода и жажды. Но никто их ни разу не навестил. Не ослабил путы. До тех пор, пока не заехали в пустынную глушь без единого деревца и кустика – только неровно белая пустыня вокруг.

Их спустили в колодец. От его предназначения осталось только одно: глубокий. Вода давно ушла, высохла. Нашла либо другой путь, либо, исчерпавшись до дна,иссякла.

Сняли путы. Кинули, как бездомным пёсоглавам, еду и спустили на верёвках питьё. И забыли о них. Надолго. Они сидели, плотно прижавшись друг к другу. Грелись, как могли: тёплая одежда не спасала от холода, а тесное пространство не давало возможности хоть как-то разминаться. Но они пытались: растирали друг другу конечности, кутались в Гелланов плащ.

От полного отчаяния отвлекали разговоры.

– Знаешь, – смотрела Дара на кусок неба над головой, – вот так ещё немного посидим, и я поверю, что больше не существует другого мира, кроме этой мерзкой бездонной трубы.

– Здесь когда-то была вода, – не соглашался Геллан. – Жизненная струя билась из-под земли. Это место нельзя назвать плохим. Разве что несчастным. Если вода ушла, значит ей не хватило силы. Или она отдала всё, что могла. До конца, до последней капли.

– Ты такой добрый, Геллан. Во всём и во всех ищешь только хорошее.

Дара вздыхала и льнула к нему. Искала тепло. И он бы всё ей отдал.

– Как думаешь, мы умрём? – спросила она его, когда солнце взошло и закатилось в четвёртый раз. – Мне кажется, о нас забыли. Или что-то случилось. И больше никто не придёт.

Он не знал, что ответить. Не знал, как утешить. Чувствовал только: всё не спроста. И нужно лишь дождаться кого-то. Того, кто приказал их похитить. Геллан не хотел пугать Дару заранее. Потому что не знал, чем закончится встреча с этим зловещим незнакомцем. Пусть лучше будет призрачная неизвестность.

Он рассказывал ей о стакерских буднях. О матери. О маленькой Миле. О том, как всю жизнь жил с убеждением, что незаконнорожденный. Не жаловался, нет. Просто хотел поделиться самым сокровенным. Тем, о чём никогда и никому не рассказывал.

Дару тоже прорвало в какой-то момент. И он слушал об иной жизни в другом мире. Где много механизмов. Где высокие дома и почти нет природы. Где нет магии, а люди отличаются друг от друга только цветом кожи и волос. Где существуют войны и страшное оружие.

– Зачем воевать? – спрашивала повзрослевшая на его глазах девочка. – Мир так прекрасен. Хоть ваш, хоть наш. А жизнь такая короткая. Лучше бы жили и радовались. Каждому прожитому дню. Каждому мгновению. Учились. Дружили. Любили. Чего нам не хватает, Геллан?

– Мудрости, наверное. А может, сердца, – прижимал он её к себе и прикасался губами к спутанным волосам.

– Поцелуй меня, Геллан, – попросила Дара, когда солнце закатилось в пятый раз.

И он замер от шума в ушах – так зашлось и застучало его сердце. Он всегда слышал лучше других. Малейшие шорохи ловил его обострённый слух. А сейчас показалось, что ему почудилось. Этого просто не может быть.

– Я знаю, что некрасивая, и всё такое. Что есть Зиргаллия и куча ещё всяких красоток. И ты такой… теперь так вообще, – глотала она слова, частила, пытаясь высказаться, будто боялась, что он перебьёт её или оттолкнёт от себя. – И не то чтобы меня никогда не целовали – было пару раз. Несерьёзно, конечно. И вообще не знаю, можно ли это поцелуями назвать – так, дурость одна. Но… вдруг мы умрём, а я так и не узнаю, как это: целоваться по-настоящему. Я понимаю, правда. Но ты же добрый. Ты же можешь сделать вид, что я тебе нравлюсь хоть немного?