– А мне Савраска поведала, что ты уцепился когтями за гриву и только щерился на конных железных двуногих, – Бессонко говорил тихо, внимательно наблюдая, как гусеница ползет по сухой коре. – И будто это она оборонилась от них, лягаясь и кусаясь.

– А ты слушай больше кобыл! – отмахнулся старичок. – Что они смыслят в военном деле? Хотя Савраска оказалась боевой лошадкой, ничего не скажешь. В общем, вернулись мы с ней в родные места, а наши Воронок и Гривка в Анфискиной конюшне стоят. Что делать? Если хутор наш сожжен, значит, не только Савраскино, но и мое место теперь возле хуторских Воронка и Гривки. Тут и обосновался, для чего пришлось местного домового-труса саблей прогнать. Только вот мне тяжело тут пришлось, кони иноземцев и местные лошади меж собою стакнулись, в лицо мне фыркают и норовят копытом приложиться. Ночью спать хоть не ложись: чуть не остерегусь, подкрадывается корчемный домовой и за горло хватает. Приходится через всю ночь драться, супостата из конюшни выбивать. Я разумею, на что он обижен, однако и у меня не было другого выхода, кроме как у него отобрать конюшню.

– Что ж, Дедушка, я свою обязанность понимаю, – важно заговорил Бессонко. – Уж если я оказался единственным хозяином Серьгина хутора, то это я должен построить там дом, чтобы тебе, единственному родному мне человеку… не человеку то есть… Чтобы тебе, Домашнему дедушке, было где жить. Да вот только, вишь, оказался я здесь в работниках, чтобы среди людей потереться и поучиться кое-чему… Да и копейку сбить на новую постройку.

– Задумка хороша, только едва ли ты, в твоих малый летах, сам такое придумал. Явно кто-то постарше тебя, и не эта вертихвостка Зеленка, а сам Лесной хозяин, которому в соображении не откажешь. Загвоздка в том только, сколько времени намерен ты, Бессонко, проторчать у Анфиски под юбкой. Ведь как ни грустно о том тебе напоминать, ты человек, а люди долго не живут. Ты уж меня прости.

Присмотрелся Бессонко к Дедушке, а тот сжался на бревне и в себя голову втянул. С чего бы это? Вдохнул паренек в себя свежий луговой воздух, окинул взором лес да луг – и засмеялся счастливым смехом.

– Да за что прощать тебя, Дедушка? У меня ведь вся жизнь впереди. Знаешь ли ты, что я на обильной человеческой пище расту теперь не по дням, а по часам? Сначала вот эти рубаха и портки на мне висели, а скоро уже на моем белом теле трещать начнут! И пан Рышард говорит, что я вот-вот научусь владеть саблей не хуже его!

Оживился Дедушка:

– Подсматривал я за вами сквозь щель: ты и сейчас славно рубишься – почти, как я. Теперь заставь его, Рыську, чтобы научил с огненным оружием обращаться, а тогда…

– А тогда?

– А тогда в путь-дорогу! – и тут Домашний дедушка подпрыгнул над бревном, невзначай выскочил из сапог, в воздухе расправил ноги и остался стоять на бревне, размахивая руками и оттопыренными большими пальцами ног пошевеливая. – Нечего нам с тобою здесь киснуть, подобно мухам в квасе! Война ведь идет, все добрые молодцы сейчас на войне, славу и денежки зарабатывают! Только в нашем с Савраской походе я понял, как надо жить настоящему мужику. Кто я был на хуторе нашем, и кем я здесь обретаюсь? Таракан я тут запечный – и больше ничего! Только и осталось мне, что кобылам косички в гривах заплетать. А там я увидел дивные города, в самом Путивле наконец побывал, и даже в дальнем Рыльске. Стены в городах высоченные, в три ряда из них пушки торчат, терема расписные – я таких раньше и во сне не видал! А каких красавиц встречал на базаре – рядом с ними здешняя краля Анфиска корова коровой! Да что там Анфиска? С полудюжиной кикимор перемигнулся – и ни одна не дала мне больше ста пятидесяти годков! Поскачем же – мир увидать, людей посмотреть и себя показать! Заодно и новое имя себе заслужишь. А то – Бессонко… И что ж – навсегда Бессонко?

Призадумался подросток. Насчет имечка не поспоришь. И он на месте Дедушки тоже рад был бы уехать куда угодно, лишь бы из чужой конюшни. Да и на настоящей войне, наверное, мужику и впрямь куда веселее, чем на постылой домашней. Однако сам Бессонко еще не готов был нырнуть, как в омут, в огромный мир людей. Пламенная речь Домашнего дедушки только подтвердила, как многого он еще не видел. Да и проехавшие утром иноземцы в кибитках тоже поставили его в тупик. Никто ему не объяснил, что такое скоморохи и как зарабатывают на жизнь, а сам не мог догадаться. Помнил Бессонко, что какие-то скоморохи научили Медведя разным смешным штукам, однако те ли то были, что проехали, или другие? Если они иноземцы, не стоит удивляться, что одеты не по-людски. Вот только они поляки, и пан Рышард поляк – но ведь не ходит же он в одной штанине голубой, а во второй желтой, как тот долговязый возница второй кибитки! И зачем было расписывать верх кибитки, похоже, рогожный, столь ярко и черт его знает чем, ведь не бывает ни цветов таких, ни птиц? И вспомнилось тут Бессонке, как в первые его дни на корчемном дворе рассматривал он сирену, намалеванную на телеге супостатов, стоявшей у конюшни, и не мог понять, зачем она? Если надо было кузов телеги покрыть масляной краской, чтобы не гнил, то достаточно было и краски одного цвета. Воспитанный в берлоге Лесного хозяина, он вполне мог поверить, что где-нибудь в полуденных теплых морях плещется такое диво – сверху девица, а снизу рыба с большущим хвостом. Но зачем она на телеге? Чтобы молиться ей в дороге? Однако хозяин телеги, рыцарь, имел с собою попа, хотя и латинского. Тогда к чему она?

В ответ на его вопрос Спирька только проворчал непонятное, а пана Рышарда тогда он еще побаивался, потому и не спросил о сирене. К Анфиске же не пошел, потому как баба заведомо не может знать столь мудреных вещей – все едино, что у Найды спрашивать. А вот не знает ли случайно Домашний дедушка? Бессонко и спросил.

– У черта лучше спроси! – ответил тот недовольно. – Уж если в церквях малюют на стенах и на досках святых и даже этого их Господа, то вполне разумно было бы малевать на досках и нашего брата, малых божков. Доску с баенником повесить в бане, с водяным – на водяной мельнице, а мою доску – на конюшне. Было бы нашему брату больше уважения. А зачем сирену намалевали, которую никто никогда не видел? Говорю же, спроси у черта: тот, наверняка, знает. А может, тот усатый рыцарь хотел, чтобы его телегу можно было всегда и издали распознать: если есть на телеге девка с рыбьим хвостом, значит, моя телега.

– Вот только черта нам тут и не хватало! – скривился Бессонко. – Уж дважды ты его назвал, как бы не накликал на нашу голову.

А Дедушка повесил голову и прыгнул с бревна, норовя попасть ногами в сапоги. Левой ногой попал, а правой нет, только за край голенища большим пальцем зацепился. Запрыгал на месте, визжа и матерясь, а когда успокоился, спросил плаксиво:

– Стало быть, и сам ты не едешь, Бессонушко, и меня с собою не берешь?

– Поеду, да поеду я, только не сейчас, – ответил паренек неохотно. – Подготовиться надо, поучиться еще, чтобы в городе или в войске не опозориться. И тебя с собою обязательно возьму, когда поеду – не оставлю же неприятелям на растерзание. И еще хочу я дождаться, чтобы Анфиска родила. Вот ведь будет здорово, если и вправду мне братика родит!

Домашний дедушка кашлянул. Промолвил скучно, на собеседника не глядя:

– Братика она тебе не родит, и не надейся. Если бы покойный Сопун, батюшка твой, Анфиску обрюхатил, она уже родила бы. Недели две уже, как опросталась бы.

– А тебе откуда сие ведомо? – сверкнул глазами Бессонко.

– Я же помню, когда твой отец сутками в корчме пропадал и как его мать твоя Марфа пилила. А время беременности – тоже мне премудрость! У лошадей одиннадцать месяцев – мне ли не знать? У людей меньше – девять месяцев, а в днях – так двести восемьдесят. Посчитай сам, что получается, если твой отец в последний раз ночевал в корчме на Купала, а по-поповски – на Усекновение головы Ивана Предтечи. Еще и потому я запомнил, что мать твоя, покойная Марфа, кричала на весь хутор, что в тот день надо было и над Сопуном усекновение произвести, да только не головы, а кое-чего иного. Ты уж прости, из песни слова не выкинешь…