– Ребята, не боись! – воскликнул, как в отрочестве, когда предводительствовал сводными братишками-малолетками в ночных походах за яблоками. – Андрюха-Хрипун сам себя перехитрил, вот оно что…

И в самом деле, перенацелив пушечные жерла на свой, московский табор, князь Андрей тем самым невольно обезопасил от угрозы обстрела предполье крепости Кромы и те окопы казаков-бунтовщиков, что заменили ее стены и острог. И бунтовщики немедленно воспользовались этим просчетом. Изо всех окопов, землянок и нор в изрытой ядрами земле там повылазили темные фигурки. Без оружия в руках, первые из них выбегали уже к насыпи, ведущей в московский табор. Не мешкая, обратил Басманов свой взор к «Громобою»: обслуга возле него толпилась растерянно, а Кривой воевода, подскакав к насыпи и спешившись, уже тушил фитиль пальника в болотной воде.

Из земляных нор на месте Кром продолжали выползать люди, а бунтовщики, успевшие выбежать на насыпь, сгустились там и, напоминая издали ползущую гусеницу, продвинулись уже на половину насыпи. У пушкарей тоже начались перемены. Обслуга «Медведя» опустила ствол, переводя орудие в походное положение, а пушкари вокруг «Барса» замерли, глядя вслед свите князя Андрея, которая, с главным воеводой впереди, на рысях уходила в сторону Тулы.

И невдалеке, под холмом, в притихшем от удивления Московском лагере, началось шевеление. Это капитан Ганс перестраивал свою роту в походный порядок. Слава Богу! Басманов наставил правое ухо в сторону подползающей все ближе гусеницы.

– Что они там кричат, Ваня?

Князь Иван, отличающийся отменным слухом, ответил не сразу:

– «Братья», – вот что они кричат… И еще: «Замирение». Еще «Царь Димитрий».

– Дело сделано, – заявил Басманов весело. – Сами, без приказа, пушкари по своим ни в жизнь не выпалят. Знаю я наших пушкарей…

Теперь уже и многие стрельцы из московского табора, из тех, что стояли ближе к насыпи, бросились навстречу бунтовщикам. Два человеческих потока должны были бы уже встретиться, однако замерли в самом начале насыпи. И старые бунтовщики, и новые уставились в спины немцев: те, позвякивая доспехами, выезжали уже вслед за людьми князя Андрея Телятевского на тульскую дорогу. А, может быть, вовсе и не немцы стали вдруг им любопытны, а толстые переметные сумы, набитые добычей, на их заводных конях. Басманов крякнул: вот только свалки с немецкой конницей и не хватало ему… Однако немцам дали уйти без выстрела.

Две быстро увеличивающиеся толпы все стояли друг против друга, а если и сближались мало-помалу, то потому только, что задние подталкивали передних.

Басманов приосанился, подбоченился, поискал взглядом трубача, чтобы приказать ему сыграть «Слушайте все!». Однако трубач по собственной воле уже вышел вперед, а за ним литаврщик и два барабанщика. Вместе они громогласно сыграли перед удивленными воеводами нечто, не предусмотренное ни в одном уставе, а князю Василию, как впоследствии выяснилось, напомнившее начало его любимой песни «Ой, не белы снеги…».

И вдруг немолодой трубач завел высоким, хоть и надтреснутым голосом:

А вскрикнули да два лебедя

Посередь моря да на камушку:

«Ох, дай Боже, дай половодье,

Чтобы нам на песке покупаться

И желтого песку позобаться!»

Нахмурился Басманов: в «желтом песке» привык он видеть страшноватую подробность причитания или песни о смерти царя Ивана Васильевича: мол, «рассыпьтесь, желтые пески, развалитесь, гробовые доски»… Фу ты! Музыканты тем временем проиграли свое, а трубач отнял трубу от губ, набрал побольше воздуху и продолжил:

Как ускрикнули да два молодца

Посередь поля да на площади:

«Ох, дай Боже, дай замиренье,

Чтобы наши цари замирились,

Чтобы нам на площади постояти

И на белый свет поглядети!»

Войска еще помолчали, переваривая услышанное, а потом две толпы-тысяченожки поползли друг к другу и слились. Одни московские стрельцы обнимались с казаками, другие подбрасывали в воздух свои шапки, третьи, опустив головы и сторонясь как своих, так и чужих, проталкивались к северному выходу из табора, откуда на дорогу в Тулу вытекал, неторопливо расширяясь, человеческий ручей. Впрочем, в таборе довольно оставалось еще войска, там кипел огромный котел, и трудно было представить себе, что эти вооруженные мужики еще несколькими днями раньше подчинялись приказам воевод.

Басманов, счастливо оскалив зубы, обернулся к братьям Голицыным:

– Такое сотворить из московского войска! Да только ради этого зрелища, братцы, стоило похерить присягу Борисову щенку!

У думного боярина и воеводы Петра Алексеевича Басманова мельтешило перед глазами огромное войско, превратившееся в неуправляемое человеческое месиво, и не хотел он тогда, да и не имел такой возможности, выискивать в нем и рассматривать отдельных людей, стрельцов и казаков. А вот юродивый Самсонко Московский, тот оказался внутри бушующей толпы и, надо сказать, растерялся. Ведь сразу после освобождения он слег: словно пружина, внутри его поддерживавшая во время бесконечных, на ногах, бдений в яме, вдруг ослабела. Пришлось отлеживался на попоне, подаренной слугою Басманова, разбитным Матюшкой. Чтобы вонь от юродивого не досаждала его господину и прочим воинским людям, попону Матюшка расстелил в десяти саженях за шатром своего хозяина, на безлюдном скате холма. Здесь и пролежал Самоха несколько суток пластом, то ли спящий беспробудно, то ли сознание терявший на долгие часы. Приходя на короткое время в себя, он всегда обнаруживал поблизости на свежей яркой траве плошку с кашей, иногда уже засохшей.

Каждый раз, как только в голове прояснялось, Самоха первым делом молился за разбитного слугу, лучше своего щедрого хозяина понимающего, в чем на самом деле нуждался юродивый после освобождения из смрадной ямы. Не стал ведь сей добрый самаритянин одевать и обувать его с головы до ног из запасов боярина и воеводы, не стал и мыть насильно, только выплеснул два ведра болотной воды Самохе на ноги, чтобы не засохла на них корка из вонючей тины. Помолившись же за Матюшку, Самоха принимался перекладывать кашу из плошки в заветный горшочек с «вечной» пищей, а затем перемешивать, тоже лежа, содержимое сосуда указательным пальцем, таким же черным, как и все остальные. Потом пытался он подкрепить свои силы смесью из горшочка, что не всегда удавалось. Если не выходило удержать в себе проглоченное, то позволял себе снова заснуть. Если же пища благоволила остаться в нем, пробовал подняться на ноги, чтобы продолжить путь к польской границе и выполнить порученное святой Параскевой. До сих пор не удавалось ему удержаться на ногах, а вот как раз сегодня вышло.