Глава 4. Чудо под Кромами, едва ли Господнее, и каким увидели его юродивый Самоха и воевода Петр Басманов

Думный боярин Петр Басманов нервничал, хоть по его суровому и обветренному лицу это и не было заметно. Казалось бы, обычное утро в московском лагере под Кромами. Как и каждый день, после завтрака воеводы собираются у главного военачальника, князя Телятевского, в его шатре, прозванном в лагере «разрядной палаткой», чтобы обсудить военные дела на предстоящий день, в то время как полки стрельцов и казацкие сотни строятся на твердом, утоптанном тысячами сапог участке речной поймы. На расстоянии, недоступном для пушек и самопалов атамана Корелы, военный народ готовится выслушать приказы, распоряжения и новости, то бишь грызет сухари, лузгает семечки, толкается, гогочет и для связки слова, беззлобно и для собеседника не обидно матерится. И только весьма немногие знали, что войсковой развод как таковой сегодня не состоится, ибо Басманов призовет войско перейти на сторону царевича Димитрия, а не поддержавшие восстание воеводы будут связаны, чтобы в дальнейшем можно было их выдать головами правильному государю.

Как всегда в таких случаях и как оно почти всегда и бывало в московском войске, дело сразу пошло наперекосяк: князь Андрей исчез или, в лучшем случае, покинул свой шатер и не возвратился еще, опаздывал, не было в шатре и князя Катырева-Ростовского. К тому же единомышленники воевод-заговорщиков Петра Басманова и князей Голицыных, рязанские дети боярские Ляпуновы с товарищами, не согласились откладывать выступление, несмотря на то, что царевич Димитрий никак покамест не отозвался на устное послание Басманова. Отчего же он тянет, почему не принимает предложенный ему, человеку, если по правде, молодому и неизвестному, щедрый дар, и о чем только думает за неприступными стенами Путивля?

А за стенами Путивля, точнее в своем излюбленном месте на крепостной стене, человек молодой и неизвестный как раз принимал решение. Сначала некрасивый юноша решил сам вести свое войско на Кромы. Случилось так, что некому оказалось передоверить верховное воеводство. Умница Гонсевский, немало потрудившийся, обучая московских стрельцов новейшему немецкому пехотному строю, уехал домой. Среди немногих польских рыцарей, оставшихся в войске, не нашлось больше таких способных военачальников, как капитан Гонсевский, и общее руководство естественно перешло к царевичу Димитрию, который тоже не показал пока особых стратегических талантов, зато доказал и друзьям, и врагам, что от природы смел и обладает двумя другими важнейшими качествами командующего – здравомыслием и хладнокровием. Хватило у него ума и на то, чтобы понять значение Кром, открывающих для него калужскую дорогу на Москву, по которой значительных крепостей больше не было.

На сей раз решил он взять с собою только легкие, полевые пушки, запорожцами с собою приведенные, а тяжелые орудия оставить в Путивле, войско же вести четырьмя колоннами, точно так, как двигался из Киева.

Возможно, мудрый юноша и счел бы предложение думного боярина Петра Басманова хитрой ловушкой, но за день до приезда изможденного и бледного лазутчика, выпущенного Басмановым из ямы, он получил донесение, такое же устное, через донского казака, который сумел проползти мимо московских постов, от атамана Корелы. Славный защитник разрушенных Кром докладывал, что вражеские атаки почти прекратились, а между передовыми постами завязываются по ночам вполне мирные разговоры. Корела полагал, что не пройдет и недели, как московские стрельцы и местные казаки, оголодавшие, почти сплошь больные, смущенные вестью о неожиданной смерти царя Бориса и спешной присягой никому не ведомому Борисову сынку, просто разойдутся по домам.

Вот когда пожалел некрасивый юноша, что отправил Михалку Молчанова с тайной миссией в Москву! Капитан Сошальский слишком порядочен, чтобы с ним советоваться относительно столь тонкого дела, пришлось решать самому. И пришел мудрый, но не вполне порядочный юноша вот к какому выводу. Если бы Корела предсказывал, что завтра-послезавтра все московское войско перейдет на его, «царевича Дмитрия», сторону, можно было бы опасаться, что его казак-посланец – подставная фигура, отправленная тем же хитрецом Басмановым, и есть составная часть хитрого плана, придуманного, чтобы выманить из Путивля и окружить войско некрасивого юноши, а его самого пленить. Однако вести идут из разных источников, и разбитной донской казачина, после аудиенции у царевича не покидавший, по донесениям, лучший путивльский кабак, подлинный, без обману, посланец атамана Корелы. Надежнее было бы, если бы славный атаман оказался грамотным, послание свое написал бы сам, а у писаря некрасивого юноши имелся бы образец его почерка – однако тут уж ничего не поделаешь!

Однако все эти рассуждения излишни. В предложении Басманова нет лукавства, и посланец от Корелы подлинный. Ведь сообщения о разложении стоявшего под Кромами московского войска приходят постоянно. Вот! И именно поэтому нет нужды идти под Кромы на день мученицы Ирины, указанный Басмановым. Московское войско и без участия этого воеводы, вдрызг разбившего некрасивого юношу под Новгородом-Северским, само, готово упасть в его руки, как яблоко с яблони, поврежденной гусеницею.

Достаточно уже он в жизни рисковал! Военный поход отменяется. И мудрый юноша решил вернуть к Басманову верного Заварзина вместе с охраной, присланной Басмановым, и со своей государевой грамотой. Сам он останется в Путивле и выедет к обещанному ему войску только тогда, когда оно не только изменит присяге Федорке Годунову, но и останутся в нем одни его сторонники. А от грамоты с посулами да пожалованиями его не убудет! Сейчас же он продиктует ее писарю, а печать лично сам подвесит. И подписал бы, вот только московские цари своею рукою ничего не пишут и подписей на документах не ставят.

Вот так и случилось, что восстание в московском войске, стоящем под Кромами, пришлось готовить и поднимать бывшему его первому воеводе, а теперь воеводе полка левой руки Петру Басманову. Седьмого числа месяца маия, а по-простому травеня, на день памяти святого мученика Акакия и свершилось сие деяние, для обозначения которого современники так и не смогли подобрать точного слова. И в самом деле, это была измена царю и великому князю Феодору Борисовичу – однако только с точки зрения сторонников существующей в Москве власти, коих много было тогда и в войске. В Москве же и во всем Московском государстве их, людей законопослушных и осторожных, было подавляющее большинство, вот только их забыли спросить. Прежние же и новые сторонники «царевича Димитрия» рассматривали это событие как закономерное возвращение под милостивую руку настоящего и подлинного российского царя, вот только о подлинности сего государя судили да рядили с разной степенью искренности. Зато действовали они с отчаянной решительностью, ибо не могли позволить себе проиграть. Очень много оказалось тогда в огромном лагере под Кромами и воинских людей, у которых сама необходимость сделать собственный, личный, прямой выбор между двумя государями вызвала дикий страх и смятение. Видно, слишком долго прожили под кровавой рукой царя Ивана Васильевича и под твердой – Бориски Годунова. Ведь одно дело – ворчать по углам и жаловаться, а совсем другое – изменить присяге, принятой только парой недель раньше. Как только началась в лагере заворушка, московские ратные людей несметными толпами бросились удирать сломя голову в сторону Москвы. Они и в самом деле добежали до Москвы, а когда москвичи их спрашивали о причине такого безумного бегства, только таращили глаза и не знали, что сказать.

Само же судьбоносное деяние свершилось следующим образом. Басманову так и не удалось дождаться на совещание князей Андрея-Хрипуна и Михаила Петровича. Хоть и известно ему было о том наперед, вздрогнул думный боярин и воевода, когда в «разрядную палатку» ворвались вооруженные до зубов дворяне во главе с Заварзиным и рязанскими детьми боярскими братьями Ляпуновыми. С криками, обещающими немедленную смерть государевым изменникам, они принялись вязать побледневшего до голубизны боярина Ивана Ивановича Годунова. А тот только повторял бессмысленно: