– И я про то, Дедушка.

Показалось Бессонку, что кипятится старичок оттого, что переживает за красавицу Анфиску. Лично ему рубка дров помогла: и от плохих мыслей отвлекся, и стоны Анфискины жалостные не так стали слышны, и дело полезное делал. Потом, под Дедушкины ворчливые советы, без которых спокойно мог бы и обойтись, занялся он баней.

Наконец, примчала, вся в пене, Савраска, привезла на телеге вместе со Спирькой толстую повитуху бабку Варюту, и сразу стало ясно, кто теперь в корчме верховодит. Не успел опомниться паренек, как уже тащил вверх по лестнице чугун с горячей водою, а сзади бухал сапогами по ступенькам Спирька с целым ворохом чистого тряпья. В самую комнату, где продолжала стонать Анфиска, их не пустили. Да и вряд ли хотелось Бессонку заходить в эту ставшую страшной светлицу.

Он сел на ступеньку, а рядом Спирька. Крики не прекращались. Бухнули двери, раздался грубый голос повитухи:

– А вы чего тут без толку расселись? А ну бегите развязывайте все узлы, что увидите, отмыкайте все замки в доме! Да пояса, пояса с себя снимите, пуговки на воротниках отстегните! Печные заслонки открывайте, двери все в доме распахивайте! Худо ребенок идет, в мамке застревает!

Побежали уже вниз, поддерживая штаны руками, когда повитуха окликнула Спирьку:

– Да погодь ты, вот ведь торопыга! Два словечка тебе скажу.

Спирька остался, а Бессонко побежал дальше. Хотелось ему спросить, для чего все развязывать и размыкать, да он и сам вроде бы догадался. Подбежал к конюшне, отворил дверь, заорал на пана Рышарда, свесившегося к нему из чердачного люка:

– Быстро мне снимай, пан, пояс, да пуговки расстегивай!

– Добро, добро! Я бы и целиком сподни скинул, быле пани Анфисе пом'oгло, – спокойно согласился поляк-нахлебник.

Окинул Бессонко конюшню торопливым взором, соображая, уж не надо ли и лошадок отвязать, когда прислушался – и остолбенел. Душу раздирающие стоны прекрасной корчмарки прекратились, а точнее, так сменились мощным, басистым младенческим ревом. Так орал младший сынок Вишенки, когда требовал немедленного присутствия матери-лешачихи. Детский крик почти сразу же потерялся в мощном гуле, земля затряслась и вроде как поехала влево под ногами у Бессонка. Он присел, пытаясь удержаться на ногах.

– Родила! У меня теперь есть братик! – заорал – и сел прямо на грязный пол конюшни. Рядом с ним шлепнулся пан Рышард, кубарем скатившийся с лестницы-стремянки.

Однако радовался Бессонко рано и даже, больше того, напрасно. Мужики (а с ними и Домашний дедушка в ногах у паренька) довольно долго маялись на крыльце, пока не вышла к ним насупленная повитуха. Зыркнула на Спирьку:

– Ты, я вижу, лошадь не распрягал, как я тебе велела? Не томи животину, холоп, можешь идти распрягать.

Спирька сорвал с головы шапку и кинул оземь.

– Да что ж ты, баба, мне голову морочишь? То не распрягай тебе, то распрягай…

– И то… Велела я тебе не распрягать, потому что сразу увидела: плоха твоя хозяйка. Думала, что ты, когда она родит, еще успеешь за попом в Путивль, на посад, за покровским батькой Федотом. Это чтобы исповедал, причастил святых тайн и соборовал. Да вот, беда какая, не успеешь теперь. Помрет раба Божья Анфиса скоро, истекает потому как кровью. Богатырь у нее родился, мать разорвал, почитай. Что ж винить его? На свет Божий ведь поспешал.

– Значит, не ехать мне сейчас? – снова снял шапку Спирька и теперь мял ее в руках.

– Завтра поедешь. Тогда, если с батькой Федотом договоришься и в плате сойдетесь вы, он приедет с тобой и твою хозяйку отпоет и похоронит. После поминок у вас переночует, а поутру, когда срок придет, и младенца окрестит. Заодно тебе придется привезти сюда кормилицу, я скажу, где ее найдешь и что от меня молодке передать.

Хотел было Бессонко брякнуть, что тогда поп и его, как обещала бедная Анфиска, тоже окрестит, да заткнулся – не до него теперь. А тут еще и повитуха на мужиков накричала:

– И вы чего тут расселись? И ты, холоп, куда поплелся? Вот уж дубовая голова, прости Господи! Я же сказала – идите к хозяйке, она вас всех видеть желает. Завещание свое хочет вымолвить.

Тут бабка Варюта наставила ухо, к плачу младенца прислушиваясь, да и убежала, сапогами стуча. Переглянулись мужчины, пожали плечами, однако никто не стал огрызаться: понимали, что повитуха огорчена. Уже перед дверью светлицы резко запахло свежей кровью. Снова переглянулись мужики и сняли шапки перед тем, как войти.

Едва узнал Бессонко свою благодетельницу: всегда подвижная, как ртуть, Анфиса лежала неподвижно, лицо красавицы вытянулось и побледнело, черты его обострились, одни глаза, теперь в глубоких темных ямах, сияли, как прежде. Пошевелила она рукой, лежащей поверх одеяла, что-то сказала, но никто ничего не расслышал.

– Вот ведь бестолочь! – рявкнула бабка Варюта сбоку, от окна. – Возле кровати встаньте, недотепы. Тьфу ты, нечистый дух, забыла я… Ты, Спирька, беги да набери мешок соломы и притащи сюда. Нельзя ей на перине и на подушке отходить: все перья в тело воткнутся, вечно мучить будут. И свечку, чтобы засветить и в руки дать, принеси, да не простую, а освященную в церкви на Великий Четверток.