Шрифт:
– Чего? – вылупился на нее Спирька.
– Ну, тогда обычную свечку тащи… Вот ведь нехристи лесные! Быстро мне! Чтобы одна нога здесь, другая там!
А когда смолкли шлепки босых ног слуги, расслышал Бессонко, что шепчет Анфиска.
– …опросталась, наконец. Да неудачно… Помираю, стало быть. Спасибо Варюте, что не стала мне врать… Надо ведь и распоряжение сделать… Мне это от Бога наказание… За то что прежде не рожала я, все веселилась – и даже телесно, пока прочие бабы мучились… А ты, Бессонко, поди посмотри на сыночка моего, тебе ж любопытно…
Едва понял паренек, о чем говорит она. Ведь не только, как остальные, слушал он Анфискины слова, но и ощущал ее жестокую обиду на жизнь и смятение перед лицом небытия, тяжкую ее уверенность в адских муках на том свете. И вовсе не любопытен стал ему тогда младенец, убивший только что свою мать, однако удивило его после этих речей Анфиски, что не слышит больше детского крика. Оглянулся Бессонко – и увидел возле окна, на руках у повитухи, сверток из тряпья, из которого высовывалась лысая красная головка. Младенец-убийца с умильным хлюпаньем сосал из коровьего рожка какую-то свою младенческую еду. Осторожно обошел его Бессонко, обсматривая сердитое маленькое личико. Показалось оно ему злым, некрасивым – и совсем непохожим на его собственное лицо, к отражению которого в луже присматривался, что скрывать, в тот день, когда впервые был отмыт и пострижен. Покосился тут на него младенец – и рыкнул, от своей кормушки отгоняя.
– Иди, иди к ней, к болезной! – зашипела бабка Варюта. – Будто сосунков никогда не видел! Правду, верно, говорят о тебе, что лешачонок. Заодно поможешь под страдалицей перестлать.
Прибежал Спирька с мешком соломы, вместе с Рысем приподнял Бессонко легкую, почти невесомую Анфису над кроватью, пока Спирька выдергивал из-под нее постель, и без того безвозвратно испорченную кровью, а повитуха рассыпала по кровати солому. Когда стихла суматоха, наклонился над роженицей Бессонко и снова услышал вроде как сухой шелест:
– Все, что имею, то есть корчму и двор, все запасы, платье и деньги готовые, я завещаю сынку моему, пока безымянному… А ты, Спирька, проследи, чтобы его окрестили по дедушке, Иваном… Опекуном же до восемнадцатилетия сына моего назначаю вот его, Бессонка, которого прошу окрестить (передай, Спирька, отцу Федоту) вместе с моим сыночком Иванушкой… Ты, Бессонко, должен был пойти в отца своего, в Сопуна, а тот был мужик честный… И вот еще что… Добре было бы, если бы ты столько же денег и добра передал уже взрослому сынку моему, сколько от меня нынче получил – а не выйдет в наше тяжкое время, то как уж выйдет… Только не обижай его…
Чмоканье у окна прекратилось. Покосился туда Бессонко и ахнул внутренне. Ибо перестал сосать рожок младенец и вроде как прислушивается к шепоту матери.
– А ведь сынок твой на ус мотает твои слова, Анфиса, – усмехнулся парень робко.
– Показалось тебе… Несмышленыш он еще у нас… Попу Федоту, как приедет, полтину дай за похороны мои да за два крещения… Будет носом крутить, накинь два гривенничка – и достаточно с него. Только угости по высшему разряду… Спирька, слыхал? Вина наливай самолучшего, любит батюшка это дело… И вот что, Спирька, отпускаю я тебя… На третий день после крещения маленького можешь идти на все четыре стороны… Отработал ты свой долг покойному моему муженьку… А, коли захочешь, оставайся, и тогда бери у Бессонка в год полтину за свою службу… Скажите мне оба, что поняли…
– Чего там, тетя Анфиса, понял я…
– Я за тебя теперь, госпожа ты моя бесталанная, буду вечно Господа Бога молить…
Страдалица замолчала, видимо собираясь с силами.
– Ты давай, говори! – прикрикнула на нее повитуха. – Силы из тебя вместе с кровью-то уходят, красавица ты наша. Заснешь, и не заметишь, как.
– Да ладно уже… меня пугать… И без того трясусь, как овечий хвост… Раньше ведь никогда еще помирать не доводилось…
Повитуха только отвернулась сердито, а Бессонко был удивлен, что умирающая еще способна, оказывается, осмеять свой страх.
– Теперь ты, Рысь, послушай… Так и быть, прощу я тебе долг… И вранье твое тебе прощу, будто вот-вот тебе из Познани все зажитое подвезут… Ты только отработай управителем в корчме сколько понадобится, пока… Пока вот он, Безсонко, не возвернется… Стряпуху найми добрую, ей полтины в год достаточно будет… Тебе плату кладу семь гривенников в год, да на всем готовом… Присмотришь за Спирькой, чтобы не воровал, а он за тобою присмотрит… Чтобы ты добро моего сыночка… Часом чтобы не проиграл…
– Дзенкую бардзо, алэ ж маешь опекуна для того, пани Анфиса, – поклонился печальный, глаза на мокром месте, пан Рышард.
– Для сына Сопуна у меня другое будет поручение… А теперь выйдите все… И ты, Варварушка, выйди… Отдай рожок вот ему… Бессону… У нас с ним тайная будет беседа…
Поджав губы, положила бабка Варюта спеленатого младенца возле правой руки роженицы, а рожок ткнула в руки подростку. Малец уставился на него умными глазками и перевел взгляд на рожок.
– Нех тебя примет в теплые объятия свенты Микула, – сказал Рысь на прощанье, а Спирька только крякнул и рукой махнул.
Итак, все вышли, только Домашний дедушка, оставаясь в образе кота, а любопытства своего природного не оставляя, терся об ноги Бессона. Анфиска же все молчала и даже глаза прикрыла. Наконец, зашелестела снова.