– Нет, не твой братик… Но я хотела, чтобы ты стал сладенькому моему… Названым братом стал… Маленький – точно картинка, с его величества снятая… С его величества царевича Димитрия намалеванная… Даже и бородавочка на том же месте… Царевич был его отец… При таком сходстве отец от сына не откажется… Прошу тебя, именем отца твоего Сопуна… Прошу тебя разыскать царевича и сказать ему, что у него есть сынок Иванушка… Но сперва спрячь малыша… Москва, она большая… Найдешь, где младенца укрыть… И если только обрадуется царевич и захочет видеть Иванушку… Тогда только…

Тут замолкла, и глаза ее снова закрылись. Бессонку показалось бы, что потеряла она сознание, если бы не чувствовал, с какой силой Анфиска стремится донести до него что-то очень для нее важное. Наконец, открыла она глаза и показала ими направо. Губы страдалицы шевельнулись, и он не услышал даже, а угадал: «Ключи… Под подушкой…». Удивительно, однако и младенец покосился своими глазками-бусинками влево от себя, туда, куда показывала беспомощная его мать.

Закусил губу Бессонко и сунул левой рукой под подушку, а там нащупал и вытащил осторожно связку ключей. Показал их Анфиске, и у той глаза засветились радостью, а малый, тот вроде бы и засмеялся, хоть и зазвенели ключи разве самую чуточку. Поистине, не надо было и уговаривать Бессонка, чтобы полюбил он по-братски Анфискиного сыночка!

Но тут несчастная снова закрыла глаза, по вытянутому ее телу пробежала судорога, а Бессонка словно в лицо ударила волна вспыхнувших в ней чувств обиды и ужаса… И сразу же все успокоилось, у Анфиски некрасиво раскрылся рот, а одеяло над пышной ее грудью перестало выгибаться и опускаться. Младенец сморщил личико, заплакал. И Бессонко закричал, призывая бабку Варюту, а когда она прибежала, принялся тыкать ей ключи вместо рожка. Кончилась суматоха тем, что парень вылетел из светлицы с младенцем на левой руке, с рожком в правой и связкой ключей за пазухой. При этом он чуть не придавал дверью Старого дедушку, который от возмущения выгнул спину и зашипел возмущенно. Найда завывала вовсю, а из леса ей вторил недальний волчий вой.

У Бессонка непривычно щипало глаза, он принялся неумело кормить младенца, а Спирька и пан Рышард так ни о чем его и не спросили. Бодро высосав остатки молока, младенец хмыкнул и мгновенно заснул. Тогда Спирька повел всю компанию в коморку, где спала покойная корчмарка, когда обе светлицы были заняты постояльцами. К удивлению своему, Бессонко обнаружил там уже подвешенную деревянную колыбель – темную от старости, с застрявшей в щелях соломой.

– А где ж еще кормилице пребывать прикажете? – заявил слуга. – И сосунок при ней…

Пан Рышард выругал Спирьку за неопрятность и велел подмостить на дно побольше тряпок, уже если не нашлось перинки. Постояли мужики у колыбели, разглядывая спящего младенца, а затем снова уселись на лестнице.

– Венс сводный брат у пана Бессона народился? – полуспросил, полуподтвердил свою догадку пан Рышард и тяжело вздохнул. – Витам… Поздравляю пана.

Спирька дернулся было возражать, однако Бессонко вовремя дернул его за рукав. Он успел сообразить, что милейший лях лично не встречался с царевичем Димитрием и, стало быть, не знает отца младенца в лицо. Очень не понравилось Бессонку сказанное перед смертью Анфиской о царевиче. Выходило, что отец мог и не обрадоваться маленькому своему сыночку. А ведь у Анфиски было время все хорошо обдумать, ох, было… Поэтому и решил парень, что станет молчать о тайне, открытой ему прекрасной покойницею. Так оно лучше для всех.

– Секреты маче, панове, – обиделся пан Рышард. – Добро вже, як знаече…

Стукнула дверь, и нависла над ними озабоченная повитуха.

– Значит так, Спирька. Теперь принеси мне еще теплой воды в горшке, который не жалко будет потом разбить. И две монетки на глаза. Также нужны еще свечи и холст на саван. И гребень найди старенький, какой не жалко – больно хорош был у Анфиски гребень, чтобы в колоду класть… Бегом! А вы чего сидите? Ищите топоры! Вам, неумехам, за два дня надо будет вытесать гроб для вашей хозяйки.

В последующие три дня корчемные жители столь рьяно готовились к похоронам Анфисы, что у Бессонка сложилось впечатление, будто человеку куда легче и проще прожить на земле, чем оказаться в конце концов закопанным в ней, лежа в деревянной колоде с окошечком в крышке, а для того прежде по всем правилам помереть. Спирька так сяк объяснил ему, что большинство обрядов и запретов – для того, чтобы не позволить мертвому возвращаться к живым. Трудно было понять, почему все домочадцы так сильно боятся того, что красивая, добрая, всеми любимая Анфиска время от времени будет вставать из могилы и навещать свою корчму.

Снова запряг Савраску мрачный и раздраженный слуга, и через несколько часов вернулся с попом Федотом и кормилицей Насткой на телеге. Уж не знал Бессонко, на кого ему любопытнее смотреть – то ли на странно одетого и с большой бородой батьку Федота, то ли на дородную, грудастую Настену, от которой вкусно пахло молоком. Батька Федот, своими повадками сразу напомнивший ему приемного отца Лешего, занял лучшую светлицу и распорядился, чтобы ему подали выпить и закусить с дороги. Пришлось Бессонку распрягать Савраску и выслушивать от нее всякие пустячные лошадиные жалобы и соображения.