Вадим понял, всё понял, он найдёт. Шагнул вперёд на пешеходную разметку под зелёный сигнал. Запоздало обернулся влево и встрепано дёрнулся назад. Прямо на него на бешеной скорости неслась грузовая фура. Он только и успел на водителя взглянуть: в кабине сидел, тот уродец из безобразного зеркала на стене с граффити. «Верни. Мне. Моё» – на драной майке на его груди. На лбу фуры выведены три ярких сочных яблока. Красная кровавая аббревиатура «Спелые решения». Обезумевший визг тормозов сквозь брызги кислого яблочного сока. Скрип, грохот, скрежет.

«Что такое «Спелые решения», папа…»

Два года назад всё было по-другому. И Вадим был другим. Ему шестнадцать. Ярко, до мелочей, до запахов и вкусов помнил то возвращение домой, приезд из элитной школы, где он учился и проживал всю неделю.

Обеспеченная семья, просторный загородный дом. Отец Андрей Андреевич Верес известный в городе полицейский при звании далеко не низкого ранга. Дослужился папа, заслужил, гордился сам собой. Другим спуску не давал. В высоких амбициях был, гордый, заносчивый, неприступный, упрямый и непреклонный. Не доказать ему ничего про себя, не переубедить, если его мнение о тебе уже сложилось, не оправдаться, когда обвинял.

Мама, яркая и стильная внешне, при отце всегда была, как тень: робкая и послушная, осторожная в словах, тихая в разговорах, серая в мыслях. Всё для отца, только про него все разговоры и о нём единственном беспокойство. Служба тяжёлая у него, ответственность, жизнь под прицелом. Понимать нужно, а Вадим не понимал.

Сыну же доставались крохи материного внимания, остатки тепла, обрывки ласковых слов, фрагменты тёплых прикосновений, клочки волнений. Ревновал, завидовал, злился. От отца – недовольства и жёсткое воспитание. Ни капли тепла, никогда похвалы. Маленьким был – не воспринимал всерьёз. Повзрослел – наперекор пошёл. Не хотел Вадим, как отец, стремился сам за себя решать и не мог, пока не исполнится восемнадцать.

Отец настраивал преемника по своим стопам по жизни двигаться. Устроил в школу с правовым уклоном, с дисциплиной, где строго всё и все по струнке, все подчинение и обязательность.

Вадим противился, огрызался в разговорах, упирался лбом в любые предложения отца, ёжился, щетинился, когда тот снова и снова заводил разговор про его будущую профессию и карьерный рост в полиции, обещал школу бросить, если не отстанут от него, грозился сбежать, разрушив идеальную репутацию отца и всей его семьи.

Мама негодовала, за отца всё вступалась, как он скажет. Андрей Андреевич лишь недовольно кривился, а когда слишком сильно между ними накалялось, чуть отступал и отставал ненадолго от сына. Но только до следующего его приезда из школы. И всё сначала. И почему Вадима только Андреем не назвали, не понимал. Тогда бы уж точно по стопам, под копирку, по праву наследования от Андрея старшего младшему, и так далее через поколения.

В тот самый переломный приезд домой, он, как мог, держался при отцовских нравоучениях. Маме пообещал. Она просила помириться с папой, сказала, что разрывается между ними и выбрать одного не сможет. Уговаривала, чтобы сейчас Вадим согласился с отцом, выслушал его мнение, просто для вида, чтобы тот успокоился, не давил больше, не прессовал своим выбором будущего для сына ни на мать, ни на сына.

Мнение, а его, Вадима мнение как же тогда? На что он согласится? Зачем? Соврёт отцу, что одумался или самому себе соврёт? На ловушку больше было похоже, на сговор. Хитрый родительский ход – после откажешься. Что есть это самое после, в чём измеряется, как определить, что оно уже пришло, не представлял. Когда после и как? Сможет ли после отказаться?

Мама сама собиралась отца отговорить. Постепенно только, осторожно, тихо, как только преданные тени вот таких мужей умеют, почти без голоса. В нужное время и в нужном месте. До начала одиннадцатого класса обещала уложиться. Два года почти. Как выдержать, сдержаться и не завраться? Он долго думал, и чуть позже всё же согласился. Мама ведь, с ней Вадим лбом не бодался, ей поддавался и слушался. Нашёл одно единственное правильное решение сам для себя. Обещал просто молчать.

И молчал, с нескрываемой неприязнью рассматривая зеркала в отцовском кабинете. Папа снова рассказывал про полицию, про свою службу, как трудно, но при этом невероятно важно и почётно всё то, чем он лично занимается. Не для Вадима только важно. Он всё пытался соскочить с разговора, увиливал от ответов, отмалчивался, стремился вырваться из кабинета на воздух без званий и наград, в тишину хотел, где надоедливый голос отца больше не лил бы ему в уши свою правду жизни. Ну, может, хватит уже. Ему шестнадцать всего. Какая работа, профессия, специальность – не думал пока об этом. Он в десятом, в самом начале, успеет ещё с выбором. Сам, без этих зябких зеркал, без отца.

Обратно в школу уезжал с невероятным облегчением. Предвкушал грядущую свободу от родительского нескончаемого контроля. Своя комната в жилом корпусе родного учебного заведения, личное пространство, только его, Вадима личное, где чисто и светло: без единой пылинки компьютерный стол, аккуратные стопки тетрадей и учебников и никаких…

В руки Вадиму бесцеремонно впихнули плоское стекло, заботливо завернутое в черное шершавое одеяние. Зеркало, догадался Вадим. Недовольно пробурчал:

– Что это?