Шрифт:
– Еще бы не знать!
– Ну вот, а ты мне растолкуй, раз ты комиссар. Как у вас дело с честью обстоит?
– С какой честью?
– С обыкновенной человеческой честью?
– Не понимаю.
– Ты что, тоже бросил фронт?
– Нет, я не бросил. Я в отпуск.
– А можешь бросить?
– Как это, просто удрать?
– Ну да, вот как мой денщик. Взял и удрал.
– Тайно?
– Да один черт, хоть и явно.
– Чудак, так ведь я большевик.
– Ну так что?
– Если партия скажет бросай - брошу. Скажет дерись - буду драться. За революцию будем драться, Алеша!
– А честь?
– Вот здесь и честь. Своим не изменю.
– А России?
– Да какой России? Мы и есть Россия.
– Это какая же Россия? Маленькая? То была великая, а теперь маленькая?
Богатырчук засмеялся:
– Ты действительно больной. Потом разберешь. Если бы ты был сейчас на фронте, сразу бы разобрал. Ну, идем... на нашу великую... Кострому.
23
Весной приехала из Петрограда Таня.
В первый же вечер они с Павлом пришли к Алексею. Павел стоял в дверях, черный и сумрачный, и хмуро наблюдал сцену встречи. Таня быстро подошла к Алеше, положила руку на его рукав. У Алеши вдруг заходила голова, он попробовал улыбнуться, но улыбка вышла страдальческая, тревожная. Таня посмотрела ему в глаза, вдруг опустила голову на его грудь и заплакала горько и громко, никого не стесняясь. На ее рыдания из кухни вышла Василиса Петровна, оттолкнула в дверях хмурую фигуру Павла и бросилась к Тане. Она легко оторвала ее от Алешиной груди, обняла за плечи и повела к дивану.
– Танечка, успокойся, милая, что с тобой?
Таня терла кулачками глаза и с облегченным вздохом, похожим на улыбку, опустилась на диван и прислонилась щекой к плечу Василисы Петровны. Алеша с трудом поворачивался на костылях и с серьезной, больной озабоченностью смотрел на женщин, не замечая Павла.
– Вы простите меня, это я, наверное, оттого, что две ночи в дороге не спала! Вы знаете, как трудно теперь ездить. А дома еще и Николай...
Таня виновато улыбнулась и не могла оторвать взгляда от лица старушки. Таня, действительно, сильно похудела, почернела и побледнела в одно и то же время, но тем сильнее блестели ее глаза, и губы ее казались сейчас полнее и ярче.
– Как же твое здоровье?
– спросила Таня, подняв на Алешу глаза.
Алеша только крепче сжал губы и ничего не ответил, за него ответила мать:
– Плохо его здоровье, Танечка. Смотрите, голова у него гуляет. И рана никак не может зажить. А он еще такой непослушный, все бегает и бегает. Непоседа такой. Испортили мне сына, Танечка.
Мать была рада пожаловаться женщине и поплакать. Алеша посмотрел на мать с выразительным негодованием, но потом махнул рукой и подошел к Павлуше:
– Видел Сергея?
– спросил павел.
– Видел, - ответид Алеша серьезно.
– Он теперь большевик.
Павел сверкнул зубами и поднял вдруг повеселевшее лицо:
– Да, молодец! Я тоже вступаю. У нас уже четыре большевика на заводе. Да на железной дороге три. Уже семь!
– Да, - сказал Алеша как будто про себя.
– Николай работает?
– Да, поступил.
– Здорово его попортили.
– Разве его одного? И тебя вот.
– И меня. И все даром.
– И все даром, - подтвердил Павлуша тихо.
– Ты спокойно об этом говоришь?
– Я говорю так, как и ты.
– Ну, знаешь, ты не можешь так говорить. Ты не пережил этого ужаса и не пережил... ты не пережил... этой...
– Ты хочешь сказать, что я просидел в тулы?
– А что же, - конечно, просидел.
– Хорошо. Я просидел. А Сергей?
– Я про Сергея не говорю. Я с тобой говорю. Я имею право тебе сказать.
– Я слушаю, Алеша.
– Ты не знаешь, что такое идти в атаку под ураганным огнем и за тобой батальон. В этом есть человеческое достоинство. Мой полк лег в одну ночь. Четыре тысячи человек. Ты понимаешь?
Они уже не говорили тихо, они забыли, что на диване их слушают женщины. И были очень удивлены, услышав слабый голос матери:
– Алеша, зачем ты все вспоминаешь свой полк. Не нужно об этом думать. Погиб твой полк, на войне всегда так бывает.
– Да, да, вот оказывается, что это никому не было нужно.
– А что ж, не бывает так, Алеша? Страдают люди, а, глядишь, никому это и не нужно. И какая же польза от страдания? Разве только на войне? А сколько кругом людей страдает, а подумаешь: для чего страдали? И я вот жизнь прожила несладко. Моего отца, твоего дедушку, бревном убило на пристани, всю жизнь бревна таскал, и жили впроголодь, страдали, детей не учили. И я вот неграмотная, темная, - только и видела, что кухню да нужду. А многие люди и хуже жили. А в деревне как живут: черный хлеб, только и всего, а больше ничего в жизни и не видят. Все люди страдают, а кто об этом помнит? Никто не помнит, забывают люди: у кого свое горе, а кому и так хорошо. Моего отца бревном убило, а Мендельсон богатым человеком сделался.