Послушав, Нина сильнее постучала в дверь, ее губы проделали гримасу возмущения, но сразу и успокоились в еле заметной строгой улыбке, которая всегда шла к ее спокойным, немного ленивым глазам, к точному повороту головы, к румянцу и белизне лица.

Дверь открылась неслышно, и выглянуло удивленное лицо Степана.
– Чего ты дверь ломаешь?
– начал он с разгона, но тут же и ошалел, дернул головой и, ничего не сказав, ринулся обратно. В кухне он в панике ухватил руку Василисы Петровны, занесенную над кастрюлей, и зашептал:

– Мамаша! Что делается! Принцесса - не иначе. А может, барыня какая...

Василиса Петровна нахмурила брови:

– Да остепениьсь, Степан Иванович! Принцесса!

Капитан зашевелился в углу, надул усы, прислушался к разговору, наморщил лоб. Потом вытянулся, схватился за бок, но беду поправить было все равно невозможно: пояса билзко не было. Так, с распущенной гимнастеркой, он и остался стоять в углу, краснея и отдуваясь; в дверях кухни появилась Нина Петровна, на капитана не поглядела, прошла прямо к Василисе Петровне:

– Я вас хорошо знаю: вы мать Алеши. Я много раз видела вас на улице. Здравствуйте.

Василиса Петровна смотрела на девушку внимательно, просто, серьезно, наклонила голову, протянула сухую, сморщенную руку.

– Здравствуйте. А вы кто будете?

– Я Нина Остробородько. Не слыхали?

– Вы - доктора дочка?

– Доктора. Вы у него лечились? Да?

Василиса Петровна улыбнулась:

– Я еще никогда не лечилась...

– У вас такое здоровье?

Степан отозвался:

– Здоровье - это у богатого, а у бедного - жилы.

Нина весело, искоса глянула на Степана:

– А я и вас знаю, мне Алеша рассказывал: Степан Игнатович? Говорит, вы - человек мыслящий?

– Какой? Какой человек?

– Мыслящий. Думаете много.

– Во! Наврал тебе Алешка! Это когда в бой идти, тогда действительно все думаешь и думаешь. А если обыкновенно, так тут нечего думать. А ты к нам по какому делу?

– А это уж... есть и постарше тебя. Василиса Петровна, прогоните их: вот его и господина офицера. Мне с вами нужно по секрету.

Господин офицер, забыв, что он без пояса, стукнул каблуками и поклонился, но сразу после этого схватился за то место, где полагалось бы быть поясу, и неловко, боком прошел опасное место мимо Нины - выскочил в сени. Степан было возразил:

– Да я - свой человек...

– Иди, иди!
– Василиса Петровна подтолкнула его.

В сенях капитан оглянулся на Степана:

– Черт! В таком виде! Я думал, тут таких не бывает.

Степан при помощи пятерни разбирлася в затылке:

– Вот тебе и задача! Это ж тебе барыня, а все-таки и поглядеть приятно: женщина, сразу видно, - я даже взоперл, говорит-то как: Степан Игнатович - мыслящий человек! Чего это она пришла, послушать бы...

Капитан с досадой похлопал по карману - папирос не было. Степан был в нетерпении:

– Да что же мы? Здесь и будем стоять? Капитан!

– А может, они недолго.

– Две бабы собрались? Недолго?

– И курить нечего.

– И курить нечего! И моя махорка там. Вот, брат, так и на войне: когда наступаешь, видно, куда тебе нужно. А когда отступаешь, ну... куда попало, туды и прешь. Нам с тобой надо бы в комнату бежать, а мы в сенцы. Как это называется? Это называется: паническое бегство.

Он приоткрыл дверь в кухню:

– Василиса Петровна! Разреши перевести войска на новые позиции.

Василиса Петровна что-то ответила, потом донесся молодойц женский смех.

– Получили разрешение, идем, капитан.

Через кухню Степан прогремел как мог, капитан прошел на носках, расставив руки, не глядя в стороны. За ними следили две пары серых женских глаз: одни - молодые, сильные, красивые, другие - бесцветные, изжитые, но и те и другие улыбались, и в тех и в других искрилась ласковая ирония.

– Помирились, - сказал Степан, закрыв за собою дверь.
– Чего этой нужно, ну, что ты скажешь?

Капитан копошился в своем табачном богатстве. Из кухни глухо доносились голоса. Степан покружился по комнате и не утерпел. Дверь закрылась неплотно, и он с доступной ему и его сапогам грацией придвинулся к щели и насторожил ухо. Капитан закурил папиросу, замахал спичкой и только тогда обратил внимание на притаившегося у дверей Степана. Потухшая спичка остановилась на самой середине пути, он возмущенно шепнул: